Письма: 1 2 3 4 5 6 7
С 1878 г. Ван Гог
начинает работать в качестве миссионера в
угольном районе Боринаж, в Бельгии. Письма - с
ноября 1878 г. по сентябрь 1880 г. В 1879 г. ненадолго
получает место в местечке Вам (Wasmes), откуда в
конце февраля идет пешком в Брюссель, к пастору
Питерсену.
Зиму 1879-1880 г. он
проводит в странствованиях, причем посещает и
Куррьеры, затем снова возвращается в Боринаж и
живет в селении Кем.
E.H. du Quesne van Gogh, сестра
Винсента, воспоминания которой о брате-художнике
написаны именно с точки зрения того
добродетельного пасторского круга, с которым он
так много боролся, в следующих словах описывает
деятельность брата в Боринаже: "Такая истинно
художественная душа, какая была у него, - могла ли
она найти вкус в убогом существовании среди
населения углекопов!.. Молодой голландец
поселился у одного из наиболее зажиточных
жителей, у единственного в этой местности
булочника. большое помещение, выложенное
красными кирпичами и крытое закопченными
досками, примыкало к булочной и от нее же
отапливалось. Это помещение предназначалось для
религиозных собраний... Слушатели состояли из
небольшого числа приходивших и уходивших
углекопов... Говорили по-французски,
по-французски же произносились и проповеди. Для
Винсента, писавшего и говорившего на этом языке,
как на родном, в этом не было никакого
затруднения.
Он не был оратором,
хотя ему, кажется, были свойственны жесты
ораторов: короткие выразительные жесты рук,
которыми он подчеркивал свои истории....
В то время, когда
Винсент был в Боринаже, там не было
сколько-нибудь серьезных несчастий; небольшие же
были вообще в порядке вещей, причем было принято,
чтобы миссионеры перевязывали раненых и
помогали им... Зимой среди углекопов началась
тифозная эпидемия. Ряды их поредели. Эпидемия не
щадила ни старых ни молодых, и вот тогда-то в один
прекрасный день жена булочника написала
родителям молодого человека своим ясным круглым
почерком, в наивных выражениях, о состоянии дел. О
том, как ужасна болезнь, как велика нищета, и о
том, что молодой господин, "который не такой,
как другие", отдает все свои деньги страдающим,
сам же поселился в пустой хижине, не имеющей ни
мебели, ни вообще чего бы то ни было, причем
решительно все, что имел, будь то деньги или
одежда, он пожертвовал беднякам; ни днем, ни ночью
он не отходил от их ложа".
(E.H. du Quesne
van Gogh.
Личные воспоминания о Винсенте Ван Гоге,
Мюнхен, 1913).
С большим
пониманием описано пребывание Винсента в
Боринаже женой его брата Теодора, в предисловии к
изданию писем художника. Здесь очерчена и та
борьба, которую Винсент Ван Гог вел, будучи на
стороне углекопов, против пасторской опеки.
"Винсент, - пишет она, - отправился за свой счет
в Боринаж... отношения с местным населением были
ему по душе; в свободное время он делал большую
карту Палестины... В январе 1879 г. он получил
временное место в Wasmes за 50 франков в месяц. Он
должен был преподавать Библию и Катехизис, а
также посещать больных. Значит, эта деятельность
была ему по сердцу... Скоро он, однако, опять впал в
прежнее состояние, начал все преувеличивать...
отдавал все деньги, одежду, кровать, бросил
хорошее помещение... и когда в конце февраля из
Брюсселя приехал пастор Рошелье, то разыгрался
скандал. Такое рвение этим господам казалось
чрезмерным. Тот, кто так небрежен к себе, не может
служить образцом для других... Из-за него собрали
совещание церковного совета, и так как Ван Гог не
захотел ему повиноваться, то должен был лишиться
должности... Снова появился на сцене отец,
которому удается на время успокоить бурю... В это
время в шахтах происходит большая катастрофа,
потом - стачка. Винсент мог, значит, посвятить все
свои силы рабочим..."
В июле снова
доносятся плохие вести: "Винсент не
подчиняется требованиям начальства, и с этим, как
видно, ничего не поделаешь. Он, кажется, остается
глух к предупреждениям, которые ему делаются",
пишет его мать. По прошествии шести месяцев
временной службы его больше уже не хотят на ней
оставить. "Винсент производит впечатление
человека, который сам себе стоит поперек пути",
пишет пастор Петерсен его родителям.
(I.van
Gogh-Bonger.
Предисловие к немецкому изданию
"Писем Винсента Ван Гога к брату",
Берлин, 1928)
20
Вам
(Wasmes), апрель 1879
...Недавно я
предпринял очень интересный обход. Я пробыл
шесть часов в руднике и притом в одной из
старейших и опаснейших из местных шахт,
называемой Маркасс (Marcasse). Она пользуется очень
плохой славой, так как в ней погибло множество
народа, кто при спуске и подъеме, кто от
удушливого газа при взрывах, от подпочвенных вод
или при обвале обветшалых галерей. Это - мрачное
место, и на первый взгляд все вокруг кажется
печальным и мертвым.
Рабочие здесь в
большинстве случаев бледные, измученные
лихорадкой люди и выглядят утомленными, чахлыми,
выветрившимися и преждевременно состарившимися;
женщины, как правило, - поблекшими и отцветшими.
Кругом рудника убогие жилища горняков, с
несколькими засохшими, черными от копоти
деревьями, колючие изгороди, кучи навоза и шлака,
горы непригодного каменного угля и проч. и т.п.
Марис из этого создал бы замечательную картину.
Потом как-нибудь я попытаюсь сделать набросок,
чтобы дать тебе обо всем этом представление.
У меня был хороший
проводник, человек проработавший здесь тридцать
три года, приветливый и терпеливый, объяснявший
все очень хорошо и старавшийся все сделать
понятным. Таким образом, спустились мы вместе с
ним на этот раз на глубину семисот метров и
добрались до сокровеннейших уголков этого
подземного мира... Шахта состоит из пяти этажей,
три верхних использованы и брошены, в них уже не
работают, так как там нет угля. Если бы кто-нибудь
попытался написать картину таких штолен, это
было бы нечто совершенно новое, нечто
неслыханное, или, лучше сказать, нечто совершенно
невиданное.
Селения здесь имеют
вид чего-то заброшенного, безмолвного и
вымершего, так как жизнь проходит под землей,
вместо того чтобы разыгрываться над ней. Здесь
можно пробыть годы, но не побывав внизу, в шахтах,
нельзя себе еще составить настоящего
представления о сущности вещей.
Люди здесь
чрезвычайно неразвиты и невежественны,
большинство не умеет читать, но вместе с тем в
своей тяжкой работе очень понятливы и находчивы,
смелы и вольны. Ростом они малы, но кряжисты в
плечах. Глаза у них мрачные, глубоко впавшие. Они
искусны во многих вещах, работают удивительно
много и обладают очень нервной, что не значит
слабой, но тонко воспринимающей организацией. У
них прирожденная, въевшаяся в них ненависть и
внутреннее недоверие ко всякому, кто захотел бы
перед ними разыгрывать барина. Среди углекопов
нужно иметь обычаи и характер углекопа и никаких
претензий, никакой гордыни, никаких попыток к
муштре, иначе с ними не сговоришься и никогда не
завоюешь их доверия.
Я, кажется, как-то
сообщал тебе об одном горняке, получившем при
взрыве газа ужасные ожоги? Ну, теперь, слава богу,
он поправился, выходит, руки у него еще слабы, и
пройдет еще много времени, прежде чем он окажется
способным ими пользоваться для работы; как бы то
ни было, он спасен. С тех пор, однако, был еще ряд
случаев тифа и злокачественной лихорадки,
называемой здесь "la hotte fievre" ("газовая
лихорадка"), при которой люди видят жуткие сны,
бредят и переживают ужасные кошмары. Таким
образом, опять появилось множество болезненных
людей, слабых, убогих, лежащих и чахнущих на своих
постелях. В одном доме все больны лихорадкой, и у
них очень мало или, лучше сказать, вовсе нет
никакой помощи, так что больные ходят за
больными. "Здесь больные ухаживают за
больными, - сказала одна женщина, - или, иначе,
бедняк бедняку друг".
Видал ли ты за
последнее время что-нибудь хорошее? Очень
хотелось бы получить от тебя письмо. Много ли
работал за последнее время Израэльс, Марис и
Мауве?
Несколько дней тому
назад у нас здесь в хлеву родился жеребенок,
маленькое милое животное, которое скоро уже
стояло крепко на своих ногах. Рабочие здесь
держат много коз, и повсюду в домах видишь козлят
и кроликов, которых, между прочим, здесь держат
вообще в жилищах горняков.
Ну мне нужно
отправляться к больным, приходится кончать;
сообщи мне поскорей о себе, хоть признак жизни,
если у тебя есть на то время....
23
Кем,
август 1880
...Я - горячий
человек, который способен и обречен делать более
или менее нелепые вещи, в коих потом мне
приходится часто раскаиваться. Мне случается
говорить и действовать несколько торопливо, в то
время как было бы лучше выдержать с большим
терпением. Полагаю, что и другим людям случается
делать подобные глупости.
Однако что же при
таких условиях делать - нужно ли считать себя
опасным и ни к чему непригодным человеком? Не
думаю. Речь идет о том, чтобы попытаться всеми
средствами самому извлечь пользу из своих
страстей. Чтобы назвать одну из них, укажу хотя бы
на мою почти неистребимую страсть к книгам. Я
чувствую такую же потребность постоянно учиться,
изучать, как, может быть, есть хлеб.
Ты поймешь это.
Когда я был в другой обстановке, в окружении
картин и художественных произведений, меня, как
тебе известно, захватила сильная страсть,
доходившая до энтузиазма. Я и сейчас, находясь
вне этого окружения, не раскаиваюсь в этой
страсти и часто тоскую по стране картин.
Ты, наверное,
помнишь, что я очень хорошо знал - может быть, знаю
и сейчас - чем был Рембрандт или чем были Милле,
Жюль Дюпре, Делакруа, Миллес или, наконец, Матис
Марис. Пусть сейчас у меня нет этого окружения,
однако остается нечто называемое душой, причем
утверждают, что это нечто никогда не умирает,
живет вечно и непрестанно ищет и стремится все
дальше и дальше.
Итак, вместо того
чтобы поддаваться тоске по родине, я решил, что
родина для меня везде; вместо того чтобы впадать
в отчаяние, я избрал себе деятельную меланхолию
надеющуюся, стремящуюся, ищущую - безмолвно
пребывающую в отчаянии. Я изучал более или менее
серьезно те книги, которые оказывались в моем
распоряжении, так, например, Библию, "Историю
Французской революции" Мишле, и прошлой зимой
Шекспира, немного Виктора Гюго, Диккенса и
Бичер-Стоу, а недавно - Эсхила и некоторых
классиков, так же как и нескольких великих
"малых мастеров".
Ты знаешь, что к
таким "малым мастерам" причисляют, например,
Фабрициуса и Бида.
Однако тот, кто
поглощен всем этим, иногда кажется другим людям
отталкивающим, неприличным и, независимо от
своей воли, грешит в той или другой степени
против известных форм, обычаев, светской
пристойности. И все же жаль, когда на это
обижаются. Ты, например, ведь знаешь, что я часто
неряшлив в одежде, - я это признаю и признаю, что
это неприлично. Но печаль и бедность имеют свой
смысл, к тому же они зачастую служат средством
для создания себе уединения, необходимого для
того, чтобы углубиться в изучение того, что тебя
захватывает.
... Все это поглощает,
все это занимает человека, все это побуждает его
мечтать, думать и размышлять. Вот уж, кажется,
пять лет, - точно не могу сказать, - как я без места
и блуждаю; и ты скажешь: с такого-то и такого-то
времени ты опустился, ты потух, ты ничего не
сделал.
Разве это
действительно так?
Правда, я или сам
зарабатывал себе хлеб, или его мне давал из
милости кто-либо из друзей, - я жил так хорошо или
так скверно, как мог; правда, я потерял доверие
многих людей; правда, что мои денежные дела
находятся в печальном состоянии; правда, что не
менее мрачна и моя будущность и что я мог бы лучше
начать мою жизнь; правда, что как раз для того,
чтобы заработать себе на хлеб, я потерял много
времени; правда, наконец, и то, что мое обучение
находится в довольно печальном и отчаянном
положении и у меня в этом отношении значительно
более несделанного, нежели приобретенного. Но
разве все это значит опуститься, значит ничего не
делать?
Ты, может быть,
скажешь: а почему ты не продолжал идти по тому
пути, на который толкали тебя? Почему ты не
продолжал идти к университету? Отвечу на это
только то, что это слишком дорого, а затем, на том
пути, на котором я нахожусь, подобная будущность
была бы ничем не лучше моего настоящего.
Но по тому пути, где
я теперь нахожусь, я должен идти дальше. Если я
этого не сделаю, не буду учиться, не буду больше
искать, я пропал, горе мне.
Так я смотрю на вещи
- дальше, дальше, вот что нужно!
Но какова же
конечная цель, спросишь ты?
Цель эта будет все
определеннее, медленно и верно получит более
четкие очертания, как рисунок обращается в эскиз,
а эскиз - в картину, и все это в той мере, в какой
будешь серьезно работать, исследовать
неопределенную вначале идею, мимолетную мысль,
изучать до тех пор, пока она не окрепнет.
Ты должен знать, что
с евангелистами дело обстоит так же, как и с
художниками. Есть старая, академическая,
зачастую отвратительная, тиранистическая школа,
ужас, безнадежность, одним словом - люди,
облеченные в панцири, в стальные доспехи
предрассудков и банальностей. Когда эти люди
находятся во главе дела, они располагают местами
и целой системой интриг, причем стараются
посадить на эти места своих ставленников и
отвести обычных людей. Их бог, подобно богу
пьяницы Фальстафа, "внутренняя церковь"
("the inside of the church"). На самом деле некоторые
евангелические господа, по замечательному
совпадению, стоят (может быть, они и сами были бы
удивлены этим, будь они способны к человеческим
чувствам) в отношении к духовным вещам на той же
позиции, что и указанный тип пьяницы, но в данном
случае нечего и опасаться, чтобы их слепота
когда-нибудь могла превратиться в ясновидение.
Такое положение
имеет свою плохую сторону для того, кто со всем
этим не согласен, кто протестует против этого от
всего сердца, со всем тем возмущением, на которое
он только способен. Что до меня, я уважаю только
академиков, не похожих на описанных, но таких
академиков, достойных уважения, много меньше, чем
это может показаться на первый взгляд.
Одна из причин,
почему я годами остаюсь без места, это попросту
то, что у меня другие идеи, чем у этих господ,
предоставляющих места только тем, кто мыслит так
же, как они. Это не простой вопрос о моем туалете,
в чем они меня упрекали с издевательством, но,
уверяю тебя, значительно более серьезное дело.
...Итак, если ты в
состоянии извинить человека, изучающего картины,
то должен будешь согласиться и с тем, что любовь к
книгам также священна, как любовь к Рембрандту,
даже, думаю, одна восполняет другую.
Я чрезвычайно люблю
мужской портрет Фабрициуса, который мы с тобой
когда-то во время прогулки долго рассматривали в
Гаарлемском музее. Хорошо, но вместе с тем я так
же сильно люблю и Ричарда Картоне Диккенса из его
"Парижа и Лондона в 1793". Я мог бы тебе указать
и другие необычайно захватывающие образы,
обладающие в той или иной мере столь же
поразительным сходством друг с другом. Мне
кажется, что Кент в шексировском "Короле
Лире" такая же благородная и выдающаяся
личность, как и любая фигура Томаса де КЕйзера,
хотя и Кент, и король Лир жили задолго до этого.
Боже мой, как
прекрасен Шекспир, чтобы не сказать больше! Кто
так таинственен, как он! Его слово и его образ
выражения стоят любой кисти, дрожащей от
возбуждения. Нужно, однако, уметь читать, как
нужно уметь слушать и смотреть. Одним словом, ты
не должен думать, что я отвергаю то-то и то-то, - я в
своем неверии являюсь своего рода верующим, я
хоть изменился, но остался все тем же, и моя
печаль есть не что иное, как следующее: к чему бы я
мог быть пригодным, если б я не мог помогать и
быть полезным? Как мог бы я иначе увеличить свои
знания и осознать тот или другой предмет?..
26
Кем, 24
сентября 1880
... То, что ты
говоришь в своем письме о Барбизоне, - правильно,
и я расскажу тебе кое-что, что докажет тебе, что
моя точка зрения такая же. Барбизона сам я не
видел, но если я его и не видел, то видел зато
прошлой зимой Куррьеры. Я предпринял пешком
путешествие в Па-де-Кале, не к каналу, а по этому
округу. Предпринял я это путешествие в надежде
найти там, если возможно, какую-нибудь работу; я
бы взялся за что угодно.
В общем было что-то
бессознательное - я не могу себе этого объяснить,
почему - в том, что я там делал. Я сказал себе: ты
должен видеть Куррьеры. У меня было в кармане
десять франков и, так как вначале я пользовался
железной дорогой, я вскоре оказался у конца этих
минеральных вод. К тому же я был в пути уже с
неделю и перебивался с большим трудом.
Во всяком случае, я
видел Куррьеры и видел внешний облик мастерской
Жюля Бретона. Внешность эта меня несколько
разочаровала, так как мастерская была недавно
еще совершенно заново выстроена из кирпича и в
своей методической правильности имела
негостеприимный вид и казалась холодной и
скучной.
Если бы мне удалось
видеть ее внутри, я, вероятно, уже не стал бы
думать о ее внешнем виде, в этом я даже уверен, но
так или иначе внутренности ее видеть я не мог; я
не осмелился представиться. Я искал в Куррьерах
следы Жюля Бретона или каких-нибудь других
художников, но все, что мне удалось открыть - это
портрет этого художника у какого-то фотографа, и,
затем, копия с "Положения в гроб" Тициана в
темном углу одной старой церкви. Копия эта в
темноте казалась очень красивой и мастерской по
тону. Была ли это работа Бретона? Не знаю, я не мог
найти на ней подписи.
Что касается
здравствующих художников, то от них - ни
малейшего следа. Только в одном кафе, под
названием "Изящные искусства", построенном
также из новых кирпичей, неуютном, холодном,
отвратительном, есть украшение, что-то вроде
фресок с эпизодами из жизни знаменитого рыцаря
Дон Кихота. Эти фрески, между нами говоря,
показались мне тогда довольно плохим утешением и
в достаточной мере посредственными.
Не знаю, чьей они
работы.
И все же я видел
ландшафт самих Куррьеров. Стога, коричневые
глыбы земли, то есть мергель, приблизительно -
цвета кофе, с беловатыми пятнами в тех местах, где
выступает мергель, что для нас, привычных к
черноватой почве, довольно необычно.
Французское небо
показалось мне, в общем, значительно нежнее и
яснее, чем закопченные и туманные небеса
Боринажа.
Затем там
попадались некоторые дворы и сараи, еще
сохранившиеся, слава богу, соломенные крыши,
поросшие мхом. Видал я и стаи ворон, ставших
знаменитыми по картинам Добиньи и Милле, не
говоря уже (это следовало сделать в первую
очередь) о характерных, живописных фигурах
различных рабочих, а именно, землекопов,
дровосеков, батраков с их запряжками, силуэта
женщины в белом чепце. Даже там, в Куррьерах, были
угольные копи или шахты; я видел подъемник,
рисовавшийся в вечерних сумерках; однако там не
было, как в Боринаже, работниц в мужских костюмах,
- одни только горняки, усталые, несчастные, черные
от угольной пыли, снабженные рабочей лампой. Один
из них в солдатской шинели.
Хотя это
путешествие должно было меня почти свалить с ног,
и я возвратился, измученный от усталости, с
истертыми ногами и в довольно меланхолическом
состоянии, все-таки я не жалею о нем; я видел
интересные вещи и в суровых испытаниях нищеты
учился смотреть на все другими глазами.
Я зарабатывал себе
по дороге то там, то сям кусок хлеба в обмен на
рисунки, бывшие у меня в дорожном мешке. Когда же
пришли к концу мои десять франков, я вынужден был
ночевать последние ночи в открытом поле, один раз
в пустой повозке, утром совсем белой от инея, -
довольно плохое ночное убежище, другой раз - в
куче хвороста, затем - в разрушенной риге, где мне
удалось устроить себе несколько более
комфортабельную нишу, к тому же мелкий дождик не
слишком-то способствовал уюту.
И тем не менее как
раз в этой большой нищете я чувствовал, как ко мне
возвращается моя энергия, и говорил себе: что бы
там ни было, я опять поднимусь ввысь, снова
возьмусь за карандаш, оставленный в большом
отчаянии, снова займусь рисованием. С тех пор, как
кажется мне, все для меня изменилось, и вот я
снова в работе, и мой карандаш стал мне более
покорен и с каждым днем становится мне дороже.
Слишком долгая и
большая нищета до того довела меня, чтоя тогда
уж ничего больше не мог делать.
Горняки и ткачи - это
все же отличный от других рабочих и
ремесленников слой людей. Я чувствую к ним
большую симпатию и почитал бы себя счастливым,
если б мне удалось в один прекрасный день их
нарисовать, дабы эти, до сих пор неизвестные или
почти неизвестные типы, были когда-нибудь
вытянуты на свет. Рабочий шахты - это человек из
"бездны" ("de profundis"), ткач же, наоборот,
имеет мечтательный, задумчивый, почти
сомнамбулический вид. Я живу среди них почти два
года и немного изучил их своеобразный характер,
по крайней мере, характер горняков. И все больше
нахожу я нечто трогательное, даже потрясающее в
этих бедных, униженных тружениках, в этих, так
сказать, последних и наиболее презираемых из тех,
кого обычно представляют себе (вероятно,
вследствие живой фантазии, но страшно
несправедливо), как расу преступников и
разбойников. Злодеи, пьяницы и разбойники есть и
среди них, но это не настоящий их тип.
В своем письме ты
намекнул на то, что рано или опздно, если б это
было возможно и если б у меня к этому была охота, я
должен буду перебраться в Париж или в его
окрестности. Конечно, перебраться в Париж,
Барбизон или еще куда-нибудь было бы моим
величайшим и горячим желанием. Но что делать, я не
зарабатываю даже одного су, и, несмотря на то, что
работаю напряженно, мне еще потребуется
некоторое время, чтобы иметь право думать о таких
вещах, как Париж.
Пока что я не вижу,
как можно было бы это выполнить, и лучше мне
остаться здесь и работать так, как я умею и хочу.
Да, в конце концов, здесь и жить дешевле. Во всяком
случае, я не долго пробуду еще в той маленькой
комнатушке, где я нахожусь сейчас. Она и без того
страшно тесна, да к тому же в ней стоят еще две
кровати, моя и детская, а так как я делаю листы из
Барга довольно большой величины, то не могу тебе
выразить, скольких мучений это мне стоит. Я не
хочу мешать людям в их хозяйстве, а другими
комнатами в доме, они сами мне сказали, я не могу
пользоваться, даже если буду платить больше, так
как они нужны хозяйке для стирки белья, а это в
доме горняков происходит почти каждый день.
Поэтому я попросту хочу снять маленький домик у
рабочего, стоящий в среднем девять франков в
месяц.
Не могу тебе
выразить, как я чувствую себя счастливым,
занявшись опять рисованием, хотя ежедневно
являются разные к тому препятствия и будут
являться и дальше.
Это давно уж
занимало меня, но я всегда считал рисование
чем-то невозможным и недостижимым. Хотя я все еще
ощущаю мою немощность и мою тяжкую
зависимость от очень многих вещей, все же теперь
я снова обрел душевное спокойствие, и энергия
возвращается ко мне со дня на день. Что касается
моего переезда в Париж, то дело идет о следующем:
если бы представился случай завязать отношения с
крепким и выдающимся мастером, это было бы для
меня необыкновенно полезно, но действовать в
данном случае наобум, значило бы повторять в
большом масштабе мое путешествие в Куррьеры, где
я тоже надеялся встретиться с каким-либо живым
существом из рода художников и где, однако, не
нашел никого. Для меня дело идет о том, чтобы
учиться хорошо рисовать, быть господином моего
карандаша, угля или кисти: если это удастся, я
всегда сумею делать хорошие вещи; Боринаж, во
всяком случае, так же живописен, как Бретань,
Нормандия, Пикардия или Брие.
Если же все это буду
делать плохо, - моя вина. Впрочем, вполне возможно,
что в Барбизоне, если это только удастся, можно
больше, чем где-либо в другом месте, найти случай
сойтись с каким-либо передовым художником,
который был бы для меня, говоря серьезно и без
преувеличения, истинным ангелом божьим.
Если ты, рано или
поздно, найдешь к этому пути и средства, подумай
обо мне, а пока что я спокойно останусь здесь,
в каком-нибудь домишке рабочего, и буду работать
как могу...
По материалам
книги: Ван Гог В. "Письма к брату". - Мн.:
Современ.литератор, 1999. - 600 с. - (Мастера культуры). Книга на ОЗОНе
