Письма: 1 2 3 4 5 6 7
В 1880 г. Ван Гог
переселяется в Брюссель: письма - с октября 1880
г. по апрель 1881 г. Затем в течение восьми месяцев
остается у родителей в Эттене - письма с мая по
декабрь 1881 г. Вследствие ссоры с родными,
вызванной его увлечением вдовой К., он
переселяется в Гаагу, где остается два года,
письма этого времени - с декабря 1881 г. по сентябрь
1883 г.
"Среди гостей в
пасторском доме в Эттене была молодая вдова К...
из Амстердама с четырехлетним сынишкой. Всецело
погруженная в печаль по своему умершему мужу, она
совсем не замечала глубокого впечатления,
которое она произвела на Винсента Ван Гога.
Когда, наконец, он заговорил с ней о своей любви,
она ответила ему решительным "нет". Затем
она уехала в Амстердам, и он никогда уже больше не
видел ее.
Винсент сделал с нее
рисунок, который, однако, не сохранился.
Отношения Винсента
Ван Гога к другой его привязанности, Христине,
характеризуются в воспоминаниях его сестры так:
"Конечно, эта женщина была примером несчастья.
Мать пяти детей без отца, всеми брошенная, она
зарабтывала свой хлеб позированием.
Наш друг, имевший
обыкновение действовать без предрассудков и
вообще не рассуждая сочувствовавший всякому
страданию, которое он видел, и не сознававший
того, что у него самого нет ничего, что он мог бы
давать кому-нибудь, так как все, что у него было,
принадлежало другим, - предложил этой женщине и
ее детям кров. Она рассказала ему историю своей
жизни, старую историю падений, - по ее собственной
вине или нет, это уж как кому угодно, - рассказала
о том, как она, оставшись без опоры, не знала, что с
ней должно случиться. Ей нечего было есть, не было
лекарств, когда болели дети... Само собой, то, как
ее изобразил художник, вполне соответствовало ее
повести стыда и раскаяния: голова с редкими
ниспадающими волосами, глубоко склоненная к
худым коленям... "Sorrow!" ("Скорбь", рисунок
В.Ван Гога).
Денег,
предназначенных для художественных
принадлежностей и учения, хватало только
наполовину на содержание его самого и этой
беспомощной семьи".
Об уходе Винсента
Ван Гога от Христины говорится:
"Сам
полуголодный, он согласился, так же как в свое
время в Боринаже, поехать домой за отцом, всегда
обращавшимся с ним с большой осторожностью и
нежностью, так как отец смотрел на чудачества
своего сына прежде всего с жалостью... Женщина
наотрез отвергла всякую помощь, которую ей
собирались предложить. Она снова пожелала вести
жизнь богемы, позируя знакомым художникам и
воспитывая, таким образом, своих детей".
Неприязнь к
Винсенту Ван Гогу со стороны художника Мова,
женатого, между прочим, на родственнице Винсента,
и других людей "приличного" общества
объясняется, по утверждению сестры, прежде всего,
связью Ван Гога с Христиной:
"Когда их
совместная жизнь стала фактом, и около него
появилась эта грубая, некультурная,
изуродованная оспой женщина, пившая водку,
курившая сигары, имевшая сомнительное прошлое и,
кроме всего, вовлекавшая его во всевозможные
интриги с ее родственниками, тогда он уже больше
ничего не писал о своем семейном счастье.
Позирование, чем она сначала привлекла его, - она
позировала для "Скорби" - тоже скоро
прекратилось, эта неудачная жизнь лишила его
вскоре симпатий всех тех, кто до того им
интересовался в Гааге. Ни Мов, ни Терстиг не могли
согласиться с тем, чтобы он, финансово еще
всецело зависящий от своего младшего брата,
принял на себя заботы о семье - и какой еще семье?
Родные и знакомые возмущались, что он путается с
женщиной, одетой в ночную кофту и нижнее белье,
его жилище имело такой вид, точно его никто
никогда посещать уже не будет. Одиночество его
становилось все глубже и глубже, и как всегда,
только Тео понимал его и продолжал ему
помогать".
(I.van
Gogh-Bonger.
Предисловие к немецкому изданию
"Писем Винсента Ван Гога к брату",
Берлин, 1928).
38
Этьенн,
3/IX 1881
...Я хотел тебе
сказать, что этим летом я очень полюбил К... Когда
же я сказал ей об этом, она ответила, что прошлое и
будущее для нее одно и поэтому она не может
отавечать на мои чувства.
Я был тогда в
страшном разладе с собой, не зная, что делать,
примириться мне с ее "нет, никогда, ни за что"
или не считать дело решенным и конченным и
сохранять бодрость, не терять надежды. Я избрал
последнее и по сегодня еще не раскаиваюсь в этом,
хотя все еще стою перед этим: "нет. никогда, ни
за что".
Само собой
разумеется, что с тех пор я пережил множество
"маленьких горестей человеческой жизни";
будь они в книге, они повеселили бы того или
другого человека; однако, когда испытываешь их
сам, они ни в каком случае не могут сойти за
приятные испытания.
Как бы то ни было, я
до сих пор рад, что оставил систему покорности и
"ничего не поделаешь" тем, у кого к этому
есть охота, сам же сохранил известную бодрость.
В то же время я
напряженно работаю, и с тех пор как ее встретил,
работа идет значительно лучше...
Здесь был Раппар и
привез акварели, очень хорошие. Мауве, надеюсь,
скоро приедет, в противном случае я сам к нему
отправлюсь. Я много рисую, кажется, дело идет
лучше. Больше, чем прежде, работаю я и кистью.
Однако так холодно, что я почти исключительно
рисую фигуры - швею, человека, плетущего корзину и
проч...
Если ты когда-нибудь
влюбишься и услышишь "нет, никогда, ни за
что", не покоряйся. Впрочем, ты такой
счастливец, что никогда, надеюсь, на это не
наткнешься.
39
Этьенн,
7/IX 1881
... Меня бы не
удивило, если бы мое прошлое письмо произвело на
тебя более или менее странное впечатление. Тем не
менее надеюсь, что ты благодаря ему уяснил себе
общее положение. Крупными штрихами угля я
постарался наметить пропорции и плоскости. Раз
найдены основные лини, тогда уголь смахивают
платком или крылышком и начинают искать контуры
уже более интимным приемом.
Это письмо, таким
образом, должно быть написано в более интимном,
менее жестком и угловатом тоне, чем предыдущее.
Прежде всего я должен тебя спросить, не удивляет
ли тебя несколько, что на свете есть любовь
настолько пламенная и серьезная, чтобы не
охладеть, даже от ряда таких "нет, никогда, ни
за что".
Любовь - это нечто
такое положительное, сильное и настоящее, что
тому, кто любит, так же невозможно отвергать это
чувство, как невозможно покуситься на
собственную жизнь. Ты скажешь на это: "Однако
есть же люди, налагающие на себя руки"; я отвечу
попросту: "Не думаю, чтоб я принадлежал к людям
с такими наклонностями".
Я получил огромный
вкус к жизни и страшно рад, что люблю. Моя жизнь и
моя любовь - одно... Пусть кто хочет предается
меланхолии, мне этого не надо, я желаю быть
радостным, как жаворонок весной. Не хочу петь
другой песни кроме: "всегда любить".
Конечно, она любила
другого, и чувства ее все еще в прошлом, и даже при
мысли о возможности новой любви она, кажется,
испытывает упреки совести. Я видел, как она
всегда думала о прошлом и с увлечением
погружалась в него. Как бы я ни уважал это
чувство, как бы ни трогала и ни захватывала ее
глубокая печаль, все же я нахожу в нем нечто
роковое.
Потому-то оно и не
должно меня размягчать, наоборот, я обязан быть
крепким и решительным, как стальной клинок.
Попытаюсь пробудить в ней "нечто новое", что,
не уничтожая старого, имело бы по крайней мере
столько же прав на существование.
И вот я приступил;
сначала - грубовато, неловко, нерешительно; и все
закончилось словами: "К..., я люблю тебя, как
самого себя", на что она ответила: "нет,
никогда, ни за что". "Никогда, нет, ни за
что". Что можно этому противопоставить?
"Продолжать любить!" Ты мне скажешь: "На
что же ты будешь существовать, когда получишь
ее", а может быть: "Ты ее не получишь".
Однако ты не должен так говорить. Кто любит,
живет, кто живет, работает, кто работает, у того
есть хлеб.
В этом отношении я
уверен и спокоен, и это как раз и влияет на мою
работу, которая чем дальше, тем больше меня
привлекает, ибо я уверен, что мне удастся в ней
чего нибудь достигнуть. Дело не в том, что я
собираюсь стать кем-то необыкновенным, но
обыкновенным-то уж во всяком случае я буду.
К тому же под
"обыкновенным" я подразумеваю то, что моя
работа станет здоровой и разумной, получит право
на существование и будет так или иначе полезной.
Ничто мне, кажется, так не обращает нас к
действительности, как настоящая любовь. А тот,
кто обращен к действительности, разве он на
скверном пути? Не думаю...
61
Гаага,
апрель 1882
Дорогой Тео! Сегодня
я встретился с Мауве и имел с ним тяжелый
разговор, из которого мне стало ясно, что мы с ним
разошлись раз навсегда. Мауве зашел так далеко,
что уже не может и не захочет взять обратно
сказанное.
Я просил его, чтобы
он зашел посмотреть мои работы и затем
высказаться по их поводу. Мауве отказался
наотрез: "Я к тебе ни приду ни в каком случае, -
это совершенно исключено"; под конец он сказал:
"У тебя злобный характер". Тогда я
повернулся спиной - это было на дюнах - и пошел
домой один.
Мауве не нравится,
что я сказал: "Я - художник", а я не возьму
обратно этих слов, так как, само собой разумеется,
это слово значит только "вечно искать, искать
наиболее совершенного".
Это, как видишь,
нечто совсем другое, чем: "Я это уже знаю, я это
уже нашел". Мое слово значит, как мне
представляется, следующее: "Я ищу, я гонюсь за
этим, стремлюсь к нему всем сердцем".
У меня еще есть уши,
Тео! Когда кто-нибудь говорит: "У тебя злобный
характер", - что же должен я делать?
Я повернулся и пошел
один домой, но с печалью в сердце из-за того, что
Мауве осмелился это произнести. Я не требую у
него объяснений и, еще меньше того, не стану перед
ним оправдываться, но все же - все же - все же... Я
хотел бы, чтобы он почувствовал раскаяние.
Меня в чем-то
подозревают... это висит в воздухе, торчит за мной.
"Винсент прячет за спиной нечто, что боится
света". Ну, хорошо, господа мои, я вам скажу, вам
всем, придающим такую большую цену приличиям и
воспитанности, и по справедливости, конечно, если
только предположить, что этот хлам вообще есть
нечто настоящее - так вот: что более нравственно,
что более тонко по чувству, более мужественно:
бросить ли женщину, или принять участие в судьбе
брошенной? Этой зимой я встретился с беременной
женщиной, брошенной тем, от кого у нее было дитя
под сердцем.
Беременная, она
зимой бродила по улицам и вынуждена была
зарабатывать свой хлеб, ты понимаешь, каким
образом. Я взял ее к себе, как модель, и проработал
с ней всю зиму.
Я не мог ей платить
полный дневной заработок модели, что, однако, не
исключает того, что я платил за ее помещение и
смог до сих пор, благодарение богу, уберечь ее и
ее детей от голода и холода, разделяя с ней свой
хлеб. Когда я встретил ее, я обратил на нее
внимание, потому что она казалась больной. Я
заставил ее, поскольку был в состоянии, принимать
ванны и питаться: она стала много здоровее. Я
ездил с ней в Лейден, где имеется родильный приют,
где она должна родить. Ничего не было
удивительного в том, что она выглядела больной:
ребенок находился у нее в неправильном
положении, и она должна будет выдержать операцию,
чтобы выправить ребенка щипцами. Тем не менее,
много надежды, что она это хорошо перенесет. В
июне она вернется. Думается мне, что каждый
человек, достойный хотя бы своих подметок,
поступил бы так же, если бы встретился лицом к
лицу с таким случаем. Я считаю все, что я сделал,
делом настолько простым и само собой понятным,
что полагал это возможным оставить про себя.
Работу, в качестве модели, она переносила с
трудом, тем не менее приучилась, а я, имея таким
образом хорошую модель, сделал успехи в
рисовании. Эта женщина привязана ко мне, как
ручной голубь; я же со своей стороны, собираясь
жениться только раз, что лучшего мог бы сделать,
как не жениться именно на ней, ибо таким образом я
и дальше смогу ей помогать, без этого она
собьется на прежний путь, ведущий в бездну.
У нее нет денег, но
она моей работой помогает мне их добывать. Я
радуюсь и горжусь моей профессией и моей работой,
и если я оставил на время живопись и акварель, то
это произошло от того, что меня бросил Мауве, а
это для меня было слишком большим ударом. Если б
он возвратился, я бы снова нашел энергию. А сейчас
не могу больше видеть кисть, она раздражает меня.
Я не мог иначе, я
сделал то, что считал своим долгом, я работал. Я
полагал, что меня поймут без слов. Я вспоминал,
конечно, о другой женщине, по которой билось мое
сердце, но она была далеко и не желала меня
видеть, а эта - бродила зимней порой больная,
беременная, голодная. Мауве, Тео, Т., я не мог иначе
поступить - мой хлеб в ваших руках! Неужели вы
меня оставите без хлеба и повернетесь ко мне
спиной! Ну вот, я высказался и жду, что мне теперь
скажут.
Посылаю тебе
несколько рисунков, из которых ты, может быть,
поймешь, что она, действительно, помогает мне в
качестве модели.
Фигура в белом чепце
- ее мать. Считаясь, однако, с тем, что
приблизительно через год, когда я, вероятно, буду
работать по-другому, я должен буду опираться на
эти рисунки, сделанные сейчас с такой точностью,
мне хотелось бы получить обратно хотя бы три из
них. Как видишь, они выполнены очень тщательно.
Если потом я сделаю какой-нибудь интерьер -
например, зал ожидания или что-либо подобное, -
они мне очень пригодятся, ибо смогу ими
воспользоваться для деталей. Мне, однако,
казалось правильным, чтобы ты точно знал, на
что я трачу свое время... Женщина, нагнувшаяся
вперед, нарисована на той бумаге, которую я
употребляю охотнее всего, но лучше если бы она
была цвета небеленого холста. Бумаги такой
толщины у меня уже почти не осталось. Она,
кажется, называется двойным Энгром, и здесь я не
могу ее больше достать. Ты видишь, как выполнен
этот рисунок и понимаешь, что более тонкая бумага
не могла бы в этом случае выдержать...
62
Гаага,
1882
Дорогой Тео! Если б
мне удалось более глубоко раскрыть перед твоим
взором то, о чем я тебе только что писал, ты бы
понял, где корень дела. Я не хочу ничем
приукрашивать мое посещение Амстердама. Но тем
не менее начинаю с того, что прошу тебя не считать
мои возражения за бесстыдство.
Прежде всего
благодарю тебя сердечно за присланные пятьдесят
франков... Деньги в наши дни есть то же, чем прежде
было право сильного. Противоречить кому-нибудь
опасно, это вызывает не сомнения, нет, а попросту
удар кулаком по шее.
Например, в такой
форме: "Ничего у него больше не куплю" или
"Не буду ему больше помогать". Поскольку это
так, я, противореча тебе, рискую своей головой, но
я не знаю, однако, как мне быть иначе. Если, Тео, я
должен погибнуть, - вот моя голова. Ты знаешь
обстоятельства и знаешь, что от твоей помощи
зависит, жить ли мне или не жить.
Я стою между двумя
возможностями, но, если на твое письмо я отвечу
"Да, Тео, ты прав. Я прогоню Христину", то,
во-первых, соглашаясь с тобой, я скажу неправду, а
во-вторых, приму на себя обязательство совершить
нечто отвратительное.
В том же случае, если
я тебе буду противоречить, а ты будешь
действовать, как Т. и М., тогда мне, так сказать,
придется сложить голову. Пусть так, долой так
долой, другое - еще хуже! Теперь начинаю некое
краткое объяснение, в котором я напрямик
раскрою такие вещи, от которых могу ждать, с твоей
стороны, лишения меня помощи. Однако замалчивать
их для того только, чтобы сохранить твою помощь,
мне кажется мерзким. Предпочитаю поэтому более
рискованный путь. Если удастся мне разъяснить
тебе то, чего ты, кажется мне, еще не понимаешь,
тогда Христине, и детям ее, и мне будет лучше.
Чтобы достигнуть этого, я должен смело сказать
то, что сейчас собираюсь сказать.
Желая выразить мое
чувство к К., я говорил прямо: "Только она и
никто другой". Ее слов: "нет, никогда, ни за
что на свете" - не было достаточно, чтобы
убедить меня отказаться от нее. Я еще надеялся, я
казался самому себе куском льда, которому
суждено растаять, если моя любовь останется
живой. Оттого-то я не знал покоя. Я чувствовал
напряжение, становившееся непереносимым, так как
она все еще продолжала молчать, и я ни разу не
получил от нее ни одной строчки.
Я отправился в
Амстердам. Мне там сказали: "Когда ты входишь в
дом, К. выходит из него". Против твоего
"только она и никто другой", стоит ее "ни в
коем случае не он". Твоя настойчивость
вызывает отвращение".
Я воткнул палец в
огонь лампы и сказал: "Дайте мне повидать ее
хоть на то время, пока я держу в огне руку". Нет
ничего удивительного в том, что впоследствии Т.
все глядел на мою руку, но они, представляется
мне, потушили лампу и ответили: "Ты ее не
увидишь".
Это, видишь ли, было
уж чересчур, особенно, когда начали говорить о
моем насилии, и я почувствовал, что те вещи,
которые мне говорились, были смертельными
ударами и что мое "только она и никто другой"
было убито. Тогда, не сразу, правда, но довольно
скоро после этого, я почувствовал, что моя любовь
умирает, и ощутил вместо нее пустоту, огромную
пустоту. И вот, ты знаешь, я верю в Бога, не
сомневаюсь в силе любви, но тогда я почувствовал
нечто вроде: "Боже мой, боже мой, почему ты
оставил меня?" Я уж больше ничего не понимал
и думал: "Значит, я ошибся?"...
"О боже, нет
Бога!"
Я не мог выдержать
этого холодного, отвратительного приема в
Амстердаме. Покидая ярмарку, познаешь торговцев.
Довольно! Получив
поддержку и одобрение от Мауве, я бросился изо
всех сил в работу. затем, когда Мауве бросил меня,
я несколько дней чувствовал себя больным. В конце
января я встретился с Христиной. Ты, Тео, скажешь,
что если бы я действительно любил К., я не
поступил бы так. Неужели и теперь ты все еще не
понимаешь, что я не мог больше выдержать после
того, что мне было сказано в Амстердаме? Что же, я
должен был тогда впасть в отчаяние? Но почему
честный человек должен отчаиваться? Я не злодей и
не заслуживаю такого скотского обращения.
Впрочем, что им до этого! Итак, они победили и
стали мне в Амстердаме поперек дороги.
Но теперь я уже
больше не нуждаюсь в их мнении. Как человек
совершеннолетний, я спрашиваю: "Разве я не
волен жениться, - так это или не так? Не волен
надеть рабочий костюм, - да или нет? Кому обязан я
давать отчет, кто смеет меня принудить? Кому
придет охота мне мешать, тот поплатится!"
Видишь, Тео, я
измучился, устал. Поразмысли и ты поймешь это.
Неужели мой путь неверен только потому, что то
один, то другой говорит: "Ты отклоняешься от
пути истинного"! К.М. тоже вечно болтает о пути
истинном, как Т. и попы. Но К.М. считает также и де
Гру скверным малым. Пусть себе болтают, у меня уши
вянут их слушать.
Чтобы забыть все
это, ложусь в холщовой куртке на песок перед
старым корневищем дерева и рисую его, курю трубку
и смотрю в глубокое голубое небо... или на мох и
траву. Это меня успокаивает. Так же покойно я
чувствую себя, когда Христина или ее мать мне
позируют, и я соразмеряю пропорции и стараюсь
прочувствовать под складками черного платья
тело в его длинных изгибающихся линиях.
Тогда я удален на
тысячу миль от К.М. и Т. и чувствую себя много
счастливее. Но, к сожалению, появляются заботы, и
вот приходится или говорить, или писать о
деньгах, - и все начинается сначала. Я думаю, что Т.
и К.М. сделали бы много лучше, если бы поменьше
беспокоились о моем "пути" и больше бы меня
ободряли в рисовании.
Я не понимаю Мауве:
было бы много дружественнее с его стороны, если б
он вообще обо мне никогда не заботился.
В прежнее время
среди художников господствовал другой тон, а
теперь они поедом едят друг друга, они стали
знатными господами, которые живут и интригуют в
своих виллах. Я лучше себя чувствую на
какой-нибудь глухой, серой, нищей, грязной, темной
улице. Здесь я никогда не скучаю, а в этих
прекрасных домах мне все противно, а томиться в
них я считаю скверным. Я говорю себе тогда: "Так
как я не их поля ягода, то и не буду туда
ходить". Слава богу, у меня есть работа, но
чтобы работать, мне нужны деньги, а я не могу еще
их зарабатывать - вот где зарыта собака!
Если мне удастся
порисовать так год или, не знаю, сколько там
времени, Гииот или другую такую улицу и притом
так, как я ее вижу - со старухами, рабочими и
работницами, - тогда это понравится Т. и проч. Но
тогда уж они услышат от меня: "Идите к черту".
"Вы меня бросили, - скажу я, - когда я был в
нищете, - я не знаю вас больше, друзья, отойдите и
не застилайте мне свет".
Что касается любви,
то я сомневаюсь, знаешь ли ты даже, что в ней
являются первыми А Б В.
Ты, может быть,
считаешь это претенциозным? Я хочу сказать, что
любовь лучше всего чувствуешь, когда сидишь у
постели больной и зачастую без гроша в кармане.
Это, конечно, не собирание цветов весной, что
продолжается только несколько дней. Остальные
месяцы серы и мрачны, но в самой этой мрачности
научаешься чему-то новому. Иногда мне кажется,
что ты это знаешь, а иногда кажется, что нет. Я
хочу сам пережить любовь и страдание в домашнем
быту, чтобы рисовать их по собственному опыту.
Когда я возвратился в Амстердам, я почувствовал,
что моя любовь, которая была так искренна, так не
прикрашена, буквально убита. Однако по смерти
восстают от смерти. Resurgam (Воскресну).
Тогда я нашел
Христину. Колебания, откладывание были тут
неуместны. Нужно было действовать. Если я не
женюсь на ней, то лучше было бы мне вовсе о ней не
заботиться. А этот шаг создаст пропасть,
благодаря которой я со всей решительностью делаю
то, что называется "отрывом от общества".
Это, однако же, не запрещено, и это не скверно,
хотя люди и считают это неправильным.
Я устраиваю свою
домашнюю жизнь, как устраивает ее рабочий. Я
чувствую себя так больше у себя. Я и раньше хотел
этого, но не мог тогда этого выполнить. Надеюсь,
что ты и в дальнейшем протянешь мне руку через
пропасть. Я имел в виду 150 франков в месяц. Ты
говоришь, что мне надо больше. Подожди: мои
расходы, с тех пор как я ушел от Гупиля, никогда не
превосходили в среднем 100 франков в месяц, кроме
тех случаев, когда были поездки. У Гупиля я
вначале получал 30 гульденов, а потом 100 франков.
За эти последние месяцы у меня было больше
расходов, но я сумел устроиться, и вот я спрашиваю
тебя, разве эти расходы не оправданы или
преувеличены, тем более, что ты знаешь, что
произошло. А как часто, как часто за эти долгие
годы у меня бывало меньше 100 франков. Если же у
меня иногда бывали расходы на путешествия, то
разве я зато не изучил язык и не развился, - разве
эти деньги брошены в воду?
Необходимо, чтобы я
пошел правильным путем. Если я отложу женитьбу,
получится что-то фальшивое в моем положении, что
мне претит. И я, и она - мы постараемся себя
ограничить и помочь друг другу, когда поженимся.
Мне 30, ей 32 года, мы начинаем нашу жизнь уже не
детьми.
Что касается матери
и ее ребенка, - то последний снимет с нее пятно, а
перед женщиной-матерью я чувствую уважение и
тогда уже не спрашиваю ее о прошлом. Я рад, что у
нее есть ребенок, ибо именно это позволило ей
знать то, что она должна знать.
В Амстердаме меня
так решительно отвергли, так оттолкнули, что было
бы безумием с моей стороны продолжать то же.
Неужели мне следовало тогда впасть в отчаяние и
броситься в воду или выкинуть что-нибудь в этом
роде? Не дай-то бог, - я сделал бы это, если бы был
плохим человеком! Я встряхнулся, не нарочно, а
потому, что был для этого случай, и не отказался
начать жизнь снова. Это уже другое дело: Христина
и я - мы лучше понимаем друг друга. Мы никому не
мешаем, и, само собой разумеется, мы вместе с тем
далеки от претензии поддерживать честь своего
сословия.
Зная предрассудки
света, я понимаю, что мне надо сделать, дабы
самому бросить тот общественный круг, который к
тому же и сам уже давно меня отвергал. Больше тут
нечего улаживать, незачем и дальше идти.
Возможно, в случае
чересчур трудных обстоятельств мне придется
некоторое время подождать, прежде чем мы начнем
жить вместе, но и тогда я хочу жениться, не
сообщая о том никому, в полной тиши. Если кто
начнет шум по этому поводу, я не обращу на это
никакого внимания.
Так как она
католичка, то брак наш еще проще. Церковь,
следовательно, отпадает сама собой. Ни я, ни она
не хотим с ней иметь дела.
Ты скажешь:
"Коротко и ясно!" Пусть так! Я хочу знать
только одно дело - рисование, а у нее также одна
определенная работа - позирование...
Пусть нам придется
жить хоть в дыре, я согласен на корку хлеба, но у
своего очага, как бы убог он ни был, чем жить, не
женившись. Она знает, что такое бедность, и я тоже.
Бедность имеет нечто и за и против себя, но
несмотря на бедность, мы все же решаемся. Рыбаки
знают, что море опасно, а буря ужасна, но им всегда
непонятно, чтобы опасность могла послужить
причиной того, чтобы сидеть на суше и гулять. Эту
мудрость они оставляют тем, кому это нравится.
Надвигается буря, наступает ночь, что хуже -
опасность или страх перед опасностью?
По материалам
книги: Ван Гог В. "Письма к брату". - Мн.:
Современ.литератор, 1999. - 600 с. - (Мастера культуры). Книга на ОЗОНе
