Письма: 1 2 3 4 5 6 7
Из Гааги, после
расхождения со своей подругой Христиной, Ван Гог
в сентябре 1883 г. уезжает в глухую голландскую
местность Дренте, где остается, однако, только до
ноября того же года. Затем снова возвращается к
родителям, переселившимся в местечко Нуенен.
Письма этого времени - с декабря 1883 по ноябрь 1885 г.
Придирки
местного духовенства заставляют его в 1885 г.
покинуть Нуенен. Он едет в Антверпен, где
занимается изучением рисунка в мастерских
местных художников. Письма этого времени - с
конца ноября 1885 г. до февраля 1886 г.
Некий господин
Керсмакерс (Kerssemakers) опубликовал свои
воспоминания о Винсенте Ван Гоге, причем дал
описание мастерской художника в Нуенене.
Мастерская эта, по его словам, выглядела
совершенно по-цыгански. "Удивительно, в каком
количестве повсюду стояли и висели картины,
рисунки и акварели. Мужские и женские головы с
подчеркнуто тупыми, как у кафров, носами,
выдающимися скулами и большими ушами;
мозолистые, морщинистые руки. Ткачи за станками,
пряхи, люди за посадкой картофеля, полольщики,
бесчисленные натюрморты, до десяти этюдов маслом
с маленькой часовни в Нуенене, которой он был так
вдохновлен и которую он писал во все времена года
и при всякой погоде... Большая куча олы вокруг
печки, ни разу не видавшая щетки и метелки,
несколько стульев с истертыми сиденьями; шкаф
чуть ли не с тридцатью различными птичьими
гнездами, мхом разных сортов и полевыми
растениями. Несколько чучел птиц, прялка, ткацкий
станок, грелка, старые крестьянские вещи, старые
монеты и шляпы, грязные женские чепцы, деревянные
башмаки и проч."
("Амстердамский
еженедельник от 14 и 21 апреля 1912 г.)
Тот же
Керсмакерс в своих воспоминаниях рассказывает
также о том, как осенью 1885 г. они отправились
вместе с Винсентом Ван Гогом в Амстердам, чтобы
посмотреть музей (Rijks-museum), и как Винсент в своем
волосатом пальто, с вечной меховой шапкой на
голове, совершенно спокойно писал на вокзале, в
зале ожидания, маленькие виды города; как они
осматривали Рембрандта и как нельзя было
оторвать Винсента от "Еврейской невесты". В
конце концов, он произнес: "Поверите ли, я бы
отдал десять лет жизни за право просидеть перед
этой картиной четырнадцать дней, питаясь коркой
черствого хлеба". Черствый хлеб для Винсента,
по словам Керсмакерса, не был чем-то необычным.
Винсент не ел другого, "чтобы не
избаловаться".
(Там же)
"Он вошел в
интимные отношения с одной из посетительниц
своей матери, младшей из трех сестер, живших
возле дома пастора. Она была много старше его,
была и не хороша собой, и не одарена, однако
обладала живым характером, полным нежного
чувства. Вместе с Винсентом она часто посещала
больных на селе, и они много гуляли вместе. Скоро
эта дружба обратилась, по крайней мере с ее
стороны, в любовь. Кажется, и Винсент (хотя его
письма не выдают никакого страстного чувства, он
вообще об этом пишет мало) подумывал о браке с
ней; сестры же самым яростным образом
противились, дело дошло до сцены между ними, что,
конечно, не могло влиять благоприятно на
состояние духа Винсента.
... Эта
девушка, после ссоры с сестрами, находясь в
страшном возбуждении, сделала неудачную попытку
к самоубийству... Поправившись, она спустя
полгода возвратилась в Нуенен, но отношения
между ней и Винсентом прекратились навсегда..."
(I. van
Gogh-Bonger.
Предисловие к немецкому изданию
"Писем Винсента Ван Гога к брату",
Берлин, 1928)
128
Нуенен,
декабрь 1883
Дорогой Тео!
Ты, наверное, до известной степени удивился,
когда я только одним словом известил тебя, что
собираюсь отправиться домомй и что теперь пишу
тебе уже отсюда...
В течение
трех последних недель я был только наполовину в
порядке - страдал от различных вещей, происшедших
от простуды и от нервности.
И вот по
различным причинам я дошел до решения
отправиться домой - ночью, на что решился, в общем,
с большой неохотой... Дренте превосходно, но
выдержать там жизнь зависит от многого, зависит
от того, в состоянии ли ты переносить
одиночество.
Как бы то ни
было, для меня сейчас туманно, что вообще должен я
предпринять.
Дорогой мой,
мне так тяжко за тебя; все более и более
становится для меня делом совести то, что я
ложусь так тяжело на твои плечи и, принимая от
тебя деньги, которые, возможно, не возместятся,
злоупотребляю, может быть, твоей дружбой.
Ты опять
пишешь про "Monitew Universel". Не сочтешь ли ты
слишком уж меланхолической мою точку зрения,
если я тебе объясню, что считаю вероятным, что
позднее, через сравнительно малое количество
лет, ряд больших художественных предприятий, -
например, "Moniteur Universel" и другие издания,
имеющие большое распространение, - ослабнут и так
же быстро, как возникли, дойдут до упадка.
Все, что
является торговлей искусством, развивалось
быстро в соприкосновении с самим искусством,
однако все это слишком уже превратилось в
банкирскую спекуляцию, да и в самом деле является
ею - не утверждаю, что целиком, но попросту говорю,
что в чрезмерной степени. Почему же, если это
торговая спекуляция, то дела в ней должны идти
иначе, чем, например, в торговле тюльпанами?
Ты мне
ответишь, что картина не тюльпан. Конечно, между
ними такое же расстояние, как от неба до земли, и
я, любя картины и вовсе не любя тюльпаны, хорошо
это понимаю.
Но утверждаю,
что многие богатые люди, покупающие по различным
поводам дорогие картины, делают это не из-за
ценности искусства, которую они видят в этих
вещах, - ибо для них та разница, какую ты и я видим
между тюльпанами и картиной, не понятна.
Спекулянты, - пресыщенные моты и многие другие
сейчас, как и в старые времена, покупали бы
тюльпаны, если бы в этом был известный шик.
Да, есть,
конечно, достойные любители, но на них падает,
может быть, только десятая часть всех дел,
которые делаются; и еще много меньше таких, о
которых можно сказать, что их сделки воистину
основаны на вере в искусство. Само собой
разумеется, я не могу здесь об этом дальше
распространяться, но полагаю, и ты согласишься со
мною, что в торговле искусством много есть
такого, что когда-нибудь рассеется, как дым.
Вещи, цены на
которые вздуты, могут упасть. Ты меня спросишь:
как Милле и Коро могут упасть? Я отвечу: да, в цене.
С художественной точки зрения Милле в моих
глазах есть Милле, Коро - Коро, и это так же
устойчиво, как само солнце.
Пять лет тому
назад я думал об этом иначе. Я считал, что,
например, Милле и в самой расценке останется
устойчивым, но с тех пор я начал испытывать
боязнь, именно потому, что вижу, что Милле в
большинстве случаев понимается превратно, и хоть
он меньше пребывает в забвении и чаще попадается
на глаза в репродукциях, чем в прежние времена,
когда его презирали, - все же боюсь, что он
остается вне интереса публики. Нельзя ручаться,
что те, кто его лучше всего понимает, станут и
потом давать за него так много денег, как сейчас.
И Рембрандт спустился в цене - в эпоху париков.
Попросту спрошу тебя, неужели ты веришь, что
действительно удержатся те цены, которые сейчас
платят? Говорю тебе прямо: я этому не верю.
И все-таки
для меня Милле остается Милле, Рембрандт -
Рембрандтом, Израэльс - Израэльсом и т.д. Стоит ли
картина грош или сотни тысяч - безразлично!
133
Нуенен,
1884
... Когда ты
при случае сюда приедешь, я сведу тебя в хижины
ткачей. Фигуры ткачей и женщин за пряжей,
наверное, захватят тебя. Последний, сделанный
мной этюд - это фигура человека, сидящего за
ткацким станком: верхняя половина тела и руки.
Я пишу также
станок из старого дуба, ставшего зеленовато-
коричневым, на котором вырезана дата: 1730. Около
станка, у оконца, через которое виден зеленый
кусочек поля, стоит детский стул, и в нем сидит
ребенок и часами глядит на движение челнока туда
и обратно. Я схватил этот мотив как раз так, как он
был в натуре: станок с ткачом, оконце и этот
детский стул в убогой комнатушке с глинобитным
полом.
Если хочешь,
напиши мне что-нибудь про выставку Мане, расскажи
хотя бы, какие его картины можно видеть. Вещи Мане
я всегда считал очень самобытными. Знаешь ты
статью Золя о Мане? Сожалею, что видел мало его
картин. Я бы прежде всего очень охотно посмотрел
при случае его обнаженные женские фигуры.
Я не считаю
преувеличенным, что некоторые, как, например,
Золя, предят им, хотя вовсе не думаю, что он должен
быть причислен к первым величинам этого
столетия.
Все же это -
талант, имеющий, конечно, свое право на
существование, и уже это очень много. Статья,
которую о нем писал Золя, находится в томике "Mes
Haines" ("Мои ненависти"). Выводов, которые
делает Золя, будто бы Мане является человеком,
открывшим, так сказать, новую будущность в
современном понимании искусства, я, со своей
стороны, не могу разделять, для меня не Мане, а
Милле наиболее современный живописец, многим
открывший горизонт...
138
Нуенен,
1884
То, что меня
на этих днях больше всего поразило в природе, -
этого по недостатку хорошей модели я еще не
начал. Полусозревшие хлебные поля сейчас имеют
темный, золотисто-желтый тон - красноватый или
золото-бронзовый. Это доходит до максимального
эффекта, благодаря противопоставлению с
заглушенным кобальтовым тоном воздуха.
Представь себе на таком фоне женские фигуры
очень энергичные, у которых лицо, руки и ноги
обожжены солнцем; на них запыленные грубые
одежды цвета индиго; черный чепец, в форме берета,
на коротко остриженных волосах; представь себе
их, когда по пыльной тропе
красновато-фиолетового оттенка, зеленоватой
сорной травой между колосьями они идут на работу,
неся на плече скребок или ржаной хлеб,а под
мышкой кружку или медный кофейник.
Неоднократно,
во всевозможных вариантах, видел я эти дни, этот
самый мотив, и, уверяю тебя, он был поистине
настоящим.
Очень
богатый и в то же время скупой, почти изысканно
художественный, - он меня страшно занимает.
С моим
расходованием красок, однако, обстоит так, что я
должен быть несколько более бережливым,
приступая к новым вещам большого формата, тем
более, что и модель мне должна обойтись довольно
дорого. Только бы удалось мне получить
подходящую модель, именно того типа, который
сидит у меня в голове: грубые, плоские лица с
низким лбом и толстыми губами, не остро
очерченные, но полные фигуры в стиле Милле и
именно в этих вот одеждах.
Здесь очень
важна эта точность: тут нет свободы отступить от
цвета одежд, так как эффект состоит в аналогии
заглушенного тона индиго с заглушенным тоном
кобальта, который усиливается скрытыми
элементами орнажевого в красноватой бронзе
хлебных полей.
Это будет
нечто такое, что хорошо выражает лето. Лето же,
по-моему, в большинстве случаев не легко
выразить. По крайней мере, часто летний эффект
или невозможен, или безобразен, - таково, во
всяком случае, мое чувство, тогда как с сумерками
дело обстоит совсем иначе.
Я считаю, что
нелегко выразить точный солнечный эффект так,
чтобы он был на вид столь же прост или столь же
приятен, как эффекты, характерные для др угих
времен года.
Весна - это
нежная, зеленая, молодая нива и яблоневый цвет;
осень - это контраст желтых листьев на фиолетовых
тонах. Зима - это снег с нежными силуэтами. Лето же
- это различные синие тона, противопоставленные
элементам оранжевого, скрытого в золотисто-
бронзовых хлебах, и именно таким путем, при
помощи каждого из дополнительно окрашенных
контрастов, красного и зеленого, синего и
оранжевого, желтого и фиолетового, белого и
черного, можно было бы написать картину, которая
хорошо выражала бы настроение данного времени
года...
140
Нуенен,
1884
Случилось,
Тео, нечто такое, о чем большинство здесь не
должно ничего ни знать, ни догадываться. Молчи и
ты, как могила, - однако это ужасно!
Чтобы
рассказать тебе все, мне пришлось бы написать
целую книгу, - я этого не могу, - фрейлен Икс
отравилась в припадке отчаяния, после того как
она имела со своей семьей разговор, во время
которого говорили дурно о ней и обо мне. Она до
того вышла из себя, что совершила это, по-моему, в
момент решительного душевного расстройства. Тео,
я уже спрашивал раз совета у врача вследствие
некоторых явлений, которые у нее были, с глазу на
глаз за три дня до того я предупреждал ее брата
относительно того, что опасаюсь, как бы она не
получила нервной болезни, ибо ее семья, по моему
мнению, поступает особенно неосторожно, говоря с
ней в такой форме, как она это делает.
И, однако, все
это не помогло, ибо люди хотели заставить меня
прождать два года, и так как я решительно не
захотел на это пойти, то и сказал им, что если речь
идет о женитьбе, это должно произойти быстро или
же не произойти совсем.
Тео, ты читал
"М-м Бовари": помнишь ли ты первую м-м Бовари,
умершую от нервного припадка? Нечто подобное
было и здесь, только сложнее, так как она приняла
яд. Она часто говорила мне, когда мы спокойно
гуляли или при других оказиях: "Мне хотелось бы
умереть", но я никогда не обращал на это
внимания.
И вот утром
она падает на пол, я подумал, что это только
небольшая слабость. Но ей становилось все хуже и
хуже. В конце концов, ты понимаешь? Она приняла
стрихнин, однако доза была слишком мала, и тогда,
возможно, она приняла, чтобы оглушить себя, еще
хлороформу или лаудану, что, однако, оказалось
противоядием.
Она теперь в
хороших руках, но ты понимаешь, как я подавлен
этими событиями...
К счастью, яд
в данную минуту уже не действует. Что это за
мировоззрение, что это за религия, исповедуемая
приличными людьми, ведь это уже, по-моему,
абсурдные вещи, обращающие мир в какой-то
сумасшедший дом, извращающие его. О, этот
мистицизм!..
150
Нуенен,
1885
... Собираюсь
написать серию мотивов из крестьянской жизни:
"Крестьяне у себя".
Я не
утверждаю, что природа, например, в Бретани, в
Катвике и в Боринаже, менее захватывающа, менее
трагична, чем здесь; это так, но все же здесь
города и деревни еще очень хороши, и раз я здесь, и
раз я вижу неисчерпаемый источник мотивов
крестьянской жизни, то дело идет только о том,
чтобы схватить их и обработать.
Первого мая
хочу переехать. Несмотря на то, что я, разумеется,
нахожусь в хороших отношениях с матерью и
сестрами, я все-таки чувствую, что так будет
лучше. Навряд ли удастся на долгое время
поддержать нашу совместную жизнь. Я отношу это не
столько по их личному адресу и не к себе лично,
сколько, скорее, на счет несовместимости между
идеями людей, которые желают выдержать своей
ранг, и идеями крестьянского художника, который
вовсе об этом не думает.
Когда я
говорю, что я - крестьянский художник, это так и
есть на самом деле, и впоследствии это тебе
станет еще яснее, - я чувствую себя здесь у себя.
Недаром просидел я, размышляя столько вечеров у
котелка углекопов, торфяных рабочих, ткачей и
крестьян, - просидел в раздумье, за исключением
тех минут, когда во время работы у меня вообще не
было времени для размышлений.
Видя
постоянно, во всякое время дня, жизнь крестьян, я
так вошел в нее, что на самом деле ни о чем другом
больше и думать не могу.
Ты пишешь,
что настроение публики, ее равнодушие к
произведениям Милле, которое ты имел возможность
наблюдать во время его выставки, не очень-то
может ободрить художников, и тех, кто должен
продавать их вещи. С этим я должен согласиться.
Сам Милле это чувствовал и знал, и при чтении
Сенсье меня поразило одно выражение из того
периода, когда Милле начинал жизненный путь: оно
запомнилось мне, правда, не в своей точной
словесной форме, но в своем смысле, а именно: это
равнодушие было бы мне очень горько, если б я
чувствовал потребность в красивых башмаках или в
барской жизни, но "поскольку я хожу в
деревянных крестьянских башмаках, я
справлюсь". Так и было.
Так вот, чего
я тоже не должен забывать, это: "дело идет о том,
чтобы ходить в деревянных башмаках". Это
значит быть довольным тем - в еде и питье, одежде и
сне, - чем довольствуются крестьяне.
Таков был
Милле, - он и для себя не желал ничего другого, - и
вот почему, вот почему он в моих глазах указал,
как человек, художникам путь, к которому,
например, не ведут Израэльс и Мауве, живущие
довольно богато. Скажу еще: "Милле - это старик
Милле", т.е. советчик и путеводитель для
молодых художников. Большинство художников,
какие мне известны, - хотя знаю я, конечно, не
многих, - было бы ему благодарно за это. Что
касается меня самого, - я с этим тоже согласен и
думаю совершенно так же, как он сказал. Об этих
словах Милле я потому говорю несколько
пространнее, что ты как раз писал мне о том, что
когда городские жители пишут крестьян, их фигуры,
будь они хотя бы прекрасно написаны, все же
невольно напоминают предместья Парижа.
Такое же
впечатление осталось и у меня, хотя я считаю, что
"Женщина, копающая картофель" Б.Лепажа
является в этом отношении исключением. Не
зависит ли все это от того, что сами художники
зачастую недостаточно глубоко уходят корнями в
крестьянскую жизнь.
Милле сказал
как-то: "В искусстве надо жертвовать своей
шкурой"...
154
Нуенен,
1885
Дорогой Тео! Хочу
тебе только наскоро сказать, что я много работаю
над "Едоками картофеля" и написал заново
этюды для голов; руки я сильно изменил.
Больше того, я делаю
все возможное, чтобы вдохнуть в них жизнь... Я не
пошлю "Едоков картофеля", - для этого я
должен был бы прежде всего убедиться в том, что в
них есть нечто.
Но дело идет вперед.
Думаю, в них будет нечто совершенно другое, чем
то, что ты, и по крайней мере так отчетливо,
когда-либо у меня видел.
Я имею в виду прежде
всего жизнь. Я ее пишу, выдумывая от себя.
Ты знаешь, как много
я писал голов. И все-таки я все время бегаю туда,
каждый вечер, чтобы присмотреться к ним, чтобы на
месте зарисовать детали. При работе же над
картиной я даю простор своей голове - я говорю о
памяти или воображении - они принимают участие в
работе, что при этюдах бывает не совсем так: в них
я не смею переходить к творческому процессу, так
как при их помощи добывается из действительности
пища для фантазии, а последняя должна быть
верной.
Ты ведь знаешь, я
писал г-ну Портье: "До сих пор я писал только
этюды, но вскоре появятся и картины".
Этого я и буду
придерживаться.
Думается, в скором
времени я опять пошлю несколько этюдов с натуры.
Вот уже второй раз,
как я черпаю многое из высказываний Делакруа.
Первый раз это была
теория цвета, а затем я прочел беседу, которую он
вел с другими художниками о том, как делается
картина, т.е. как она создается.
Он утверждал, что
лучшие картины создаются из головы.
"Наизусть", как выразился он.
Об этой же самой
беседе я читал еще раз как-то, что когда все эти
молодцы шли домой, поздно вечером, Делакруа, со
свойственными ему живостью и страстностью,
громко закричал им вслед, прямо посреди бульвара:
"Наизусть, наизусть!" - вероятно, к немалому
удивлению одиноких прохожих.
Подобным же образом
и Жак как-то после полуночи, проговорив всю ночь
напролет, неоднократно посылал своего ученика к
кому-то с таким сообщением: "Сим еще имею честь
заверить вас, что ваш господин Энгр есть не что
иное, как картинщик, и что Домье бесконечно его
превосходит".
155
Нуенен,
1885
Думается, ты увидишь
в картине "Едоки картофеля" то, что мне
хотелось выразить. Надеюсь, их поймет и Портье.
Она, однако, очень темна, ибо для белого я взял не
белое, но просто нейтральный цвет, который
получается, когда смешивают красный с синим и
желтым, либо киноварь с парижской синей и
неаполитанской желтой. Эта краска сама по себе
достаточно темно-серая, но в картине она
действует, как белая.
Я скажу тебе, почему
я это делаю.
Мотив здесь - серый
интерьер, освещенный маленькой лампой. Скатерть
из серого холста, закопченные стены, пыльные
чепцы, в которых женщины работали в полях, все это
кажется, когда на это смотришь полузакрытыми
глазами, при свете лампы, вообще темно- серым,
тогда как лампа, бросающая красновато-желтый
свет, светит сильнее - и значительно сильнее, чем
указанный белый цвет.
Что касается
телесных цветов - я хорошо знаю, что при
поверхностном наблюдении. если об этом не
подумаешь, они кажутся не тем, что обыкновенно
называют "цветом тела".
Я сделал как-то,
когда еще только начинал картину, так: взял
немного желтой охры, красной охры и белого. Но
получилось слишком светло, и это совершенно
никуда не годилось. Что тут делать? У меня были
готовы все головы и проработаны довольно
старательно, но тут я быстро, и без всякой
милости, переписал их, и вот теперь цвет, каким
они написаны, напоминают пыльный неочищенный
картофель.
Когда я это сделал, я
снова подумал, как хорошо было сказано про
крестьян Милле: "Его крестьяне кажутся
писанными той самой землей, которую они
засевают".
Вот выражение, о
котором я невольно и постоянно вынужден думать,
видя их на работе как на поле, так и дома.
Я, кроме того,
убежден также, что Милле, Добиньи и Коро, если бы
от них потребовали, чтобы они написали снежный
ландшафт без белого, они сделали бы это, и снег в
их картинах казался бы белым.
...Что же мне теперь
делать с картиной? Она такой же величины, как и
прошлогодняя "Пряха". Она сейчас находится в
хижине, я хочу кое-что еще проработать с натуры.
Думаю, однако, что я ее, как говорится,
"закончу", но сам я, в сущности, никогда не
смогу счесть свою работу законченной или
готовой. Хочешь, я сделаю с нее небольшую реплику
или рисунок, если это тебе больше нравится? Я ее
так чувствую, что буквально мог бы сделать ее во
сне.
Понимаешь ли ты, что
тот факт, что я делаю здесь много набросков, - есть
нечто великолепное.
Когда сегодня
вечером я отправился в хижину, я нашел людей за
едой, но при свете оконца, а не лампы. Это было
дивно хорошо. И цвет был своеобразный - помнишь
головы, писанные на фоне окна? В таком-то роде и
был эффект, но еще темнее, так что у двух женщин и
у внутреннего вида хижины был (это довольно
точно) цвет темно- зеленого мыла. Мужская фигура
слева освещалась, однако, светом, падавшим через
дверь. Таким образом, голова и руки приобретали
цвет десятисантимовой монеты, иначе сказать,были
матово- медными, а куртка, там, где на нее падал
свет, давала тончайший, заглушенный синий цвет.
Что касается
современных светлых картин, я очень мало их видел
за последние годы.
Однако я довольно
много думал над этим. Коро, Милле, Добиньи,
Израэльс, Дюпре и другие также пишут светлые
картины, т.е. в них все видно, но во всех тенях и
глубинах, несмотря на то, что шкала их глубока.
Они не принадлежат к тем, кто буквально пишет в
локальном тоне: они следуют той шкале, в которой
начали, и проводят свою собственную мысль в
цвете, в тональности и в рисунке.
Что их свет сам по
себе в большинстве случаев является темно-серым,
действующим в картине в силу контраста, - это
истина, которую ты имеешь возможность проверить
в любой день.
Итак, привет! Ты,
конечно, понимаешь, я не говорю, что Милле не
употребляет белого, когда пишет снег, но я
утверждаю, что он, а также и другие художники,
работающие тоном, если б они захотели и
попробовали как-нибудь это выполнить, то могли бы
сделать то же, что и Паоло Веронезе, о котором
Делакруа говорил: "Он мог бы написать белое,
золотистое женское тело цветом, который сам по
себе был бы подобен уличной грязи".
Жму руку.
Полагаю, ты увидишь
по картине, что у меня свои собственные взгляды
на вещи, но что взгляды эти примыкают и к другим
художникам, например к некоторым бельгийцам.
156
Нуенен,
30 апреля 85
Дорогой Тео! В день
твоего рождения сердечно желаю тебе здоровья и
бодрости. Охотно прислал бы тебе к этому дню
картину "Едоки картофеля", но хоть она и
хорошо движется вперед, однако все еще не совсем
готова.
Если саму картину я
написал за сравнительно короткое время, и
большей частью из головы, то писанию этюдов с
голов и рук стоило мне целой зимы.
Что касается тех
немногих дней, когда я ее писал, то это тоже была
здоровая битва, однако такая, которая доставила
мне много наслаждения, хоть иногда я и
побаивался, что она не выйдет. Живопись означает
"действовать - создавать!"
Когда ткачи ткут
ткани, именуемые, кажется, шевиотом, или
своеобразные, пестро-узорные, шотландские ткани,
то, как ты знаешь, дело идет о том, чтобы сохранить
в шевиоте особенные заглушенные цвета, равно как
и серый; а при цветных, узорных тканях нужно
привести в равновесие друг с другом самые
различные цвета и притом таким образом, чтобы
ткань не производила впечатления беспокойной, но
чтобы на известном расстоянии эффекты, вызванные
узором, действовали бы гармонично.
Серый, сотканный из
красных, синих. желтых, грязно-белых нитей; синий
цвет, заглушенный зеленой или оранжевой, красной
или желтой нитью, действуют совсем иначе, чем
простые цвета. Они лучше мерцают, и чистые цвета
кажутся рядом с ними жесткими и безжизненными.
Нелегко, однако,
иногда для ткача или, скорее, для того, кто
составляет узор и комбинацию цветов, найти
расчет количества нитей и их направление. Так же
нелегко соткать в гармоническое целое и
красочные мазки.
Если ты сравнишь
первые этюды, написанные мной тогда, когда я
только что прибыл сюда в Нуенен, с тем, что ты
видишь в теперешней картине, ты, думается мне,
поймешь, относительно цвета, что во всю эту
историю вошла жизнь.
... Что касается
"Едоков картофеля", то она относится к тем
картинам, которые хорошо выглядят в золотой раме.
Это я знаю наверняка. Она была бы хороша и на
стене с обоями глубокого тона золотой ржи. Без
такого оформления на нее попросту и смотреть
нельзя.
На темном фоне она
не производит впечатления, в особенности на
вялом фоне, так как она представляет собой
взгляд, брошенный в очень серый интерьер.
В самой жизни эта
сцена тоже как бы находится в золотой раме, так
как ближе к зрителю горит очаг и видет свет огня
на белых стенах.
Все это на картину
не попало, но, как и в самой натуре, эти вещи
оттеняют мотив.
Нужно, таким
образом, его восполнить, обрамив картину золотым
или бронзовым цветом.
Если ты
действительно хочешь видеть картину так, как она
должна выглядеть, подумай об этом, пожалуйста.
Прибавление золота придает вместе с тем свет
некоторым местам, там, где ты не мог его ожидать, и
смягчит резкость выражения, которое картина
приобретает, если ее, по несчастью, поставят на
серо-желтый и черный фон. В тенях есть синее, а на
него действует золотой цвет.
... Я не мало
потрудился для того, чтобы навести людей на
мысль, что мужички эти, поглощающие картофель при
свете лампы, теми же руками, которые они
погружают в котелок, сами копались в земле, и
таким образом картина сама говорит о ручном
труде, о том, что они праведно заработали свою
пищу. Мне хотелось бы, чтоб она напоминала о
совсем другом образе жизни, чем тот, который
ведут образованные люди. Мне совсем не хочется,
чтобы каждый так себе, без дальнейших слов,
заявлял, что она хорошо или скверна. Всю зиму я
держал в руках нити ткани и подбирал узоры, и если
даже получилась ткань, имеющая сырой и грубый
вид, то все же эти нити подобраны старательно и по
определенным правилам. Может оказаться, что это
действительно настоящая крестьянская картина. Я
знаю, что это так и есть. Кто предпочитает
сладеньких мужичков, пусть с тем и остается. Я же
со своей стороны убежден, что можно достигнуть
лучших и длительных результатов только тогда,
когда пишешь натуру во всей ее грубости, а не
тогда, когда в нее вводится условная приятность.
По-моему,
крестьянская девушка в своей поношенной и
заплатанной кофте, получившей от непогоды, ветра
и солнца тончайшие нюансы, красивее дамы. Надень
только на нее дамское платье, и пропадет в ней все
настоящее.
Крестьянин более
красив в своей рабочей одежде на поле, чем когда
он по воскресеньям отправляется в церковь в
чем-то вроде господского костюма.
Поэтому-то я и
считаю, что было бы неверным придавать
крестьянской картине известную условную
гладкость. Если крестьянская картина отдает
салом, дымом и картофельным паром, это прекрасно,
это здорово; когда стойло пахнет навозом - это
хорошо, на то и стойло; когда есть запах спелого
хлеба, или картофеля, или гуано и навоза, это-то и
здорово, особенно для горожан!
Такие картины им
полезны. Крестьянская картина не должна быть
надушенной. Любопытно, найдешь ли ты в ней
что-нибудь, что бы тебе понравилось, - надеюсь! Я
рад, что как раз теперь, когда г-н Портье сказал,
что хочет позаботиться обо мне, у меня есть нечто
более солидное, чем этюды. Что касается
Дюран-Рюэля, то поскольку он находит мои рисунки
ничего не стоящими - покажи-ка и ему эту картину.
Пусть себе найдет ее страхальной, пусть! А
все-таки покажи ему, чтобы он видел, что есть
энергия в наших устремлениях...
165
Нуенен
За последние
четырнадцать дней я испытал много тяжелого со
стороны достопочтенных господ пасторов, давших
мне понять (хотя и с наилучшими намерениями, ибо
они не менее других почитают себя обязанными
заботиться об этом), что я не должен был бы
вступать в слишком простые отношения с людьми,
ниже меня стоящими, причем говоря со мной в таких
выражениях, сами они разговаривали с "людьми
низших кругов" совершенно в другом тоне и с
угрозами требовали от них, чтобы те не позволяли
мне писать себя. На этот раз я попросту рассказал
все это прямо бургомистру и указал ему, что дело
это вовсе пасторов не касается, и что было бы
лучше, если бы они оставались в принадлежащей им
области более абстрактных вещей.
Как бы то ни
было, сейчас уже нет никакого сопротивления и
возможно, что на этом дело и остановится.
Девица,
которую я часто писал, родила, и на меня за это
косятся, хотя я тут ни при чем.
Поскольку же
я от самой девушки знал, как все произошло, и так
как в этом деле особенно отвратительно вел себя
один член общины пасторов в Нуенене, то они мне,
по крайней мере в этом случае, ничего сделать не
могут.
... В поле, в
эти дни, я, однако, никого не мог получить. К моему
счастью, пастор начинает становиться довольно
непопулярным. Все это, однако, скверно, и, если так
продолжится, то мне, вероятно, придется
переселиться. Ты, конечно, спросишь, зачем
держать себя неприятным человеком? Иногда это
нужно. Если б я объяснился с ними робко, они
быменя надули без всякой милости. Но раз они
мешают моей работе, то и я зачастую не знаю
другого исхода, кроме правила: око за око, зуб за
зуб.
Пастор до
того дошел, что обещал людям деньги, если они не
позволят себя писать; люди же ответили очень
просто, что они предпочитаютзаработать у меня,
чем выпросить у него.
Видишь, они
делают это ради заработка, и я ничего здесь не
получаю даром...
167
Нуенен,
1885
Дорогой Тео!
На этой неделе я был в Амстердаме, - у меня там
только и было времени, чтобы ходить в музей: я
пробыл там три дня. Во вторник отправился туда, в
четверг - обратно. В итоге я страшно рад, что был
там, я решил больше не отказывать себе на долгий
срок в удовольствии видеть картины.
Меня
особенно поразило при неоднократном
рассматривании староголландских картин то, что
они в большинстве случаев быстро написаны. Все
эти великие мастера, Франц Хальс, Рембрандт,
Рейсдаль и многие другие, по возможности писали
сразу и не слишком-то часто опять возвращались к
вещи. И вот что еще: они, когда вещь действовала,
оставляли ее так, как есть.
Особенно
поражался я руками у Рембрандта и Франца Хальса.
Эти руки живут, хотя и недописаны до конца, в том
смысле, какой теперь насильственно навязывают
этому понятию, - например, некоторые руки у
"Старейшин суконного цеха", даже у
"Еврейской невесты", равно как в вещах
Франца Хальса.
Головы,
глаза, носы, рты также сделаны первыми мазками
кисти, без малейшей ретуши... Как необходимо, Тео,
в наши времена обращаться время от времени к
старым голландским картинам и к французским
вещам Коро, Милле и других... Какое наслаждение
видеть такого Франца Хальса! Это ведь нечто
совершенно иное, чем все те картины, - а их так
много! - где все писано так однообразно, так
лощено.
... Должен еще
раз остановиться на некоторых современных
картинах, становящихся все многочисленнее и
многочисленнее. Десять или пятнадцать лет тому
назад начали говорить о светлой живописи, о
свете.
В начале дело
казалось как будто бы правильным. Несомненно, что
при помощи этой системы были созданы мастерские
вещи. Но когда все больше и больше это начинает
вырождаться в перепроизводство таких картин, где
по всей красочной поверхности, со всех четырех
углов, господствует один и тот же свет, одно и то
же дневное освещение и один и тот же так
называемый локальный тон, то разве это хорошо?..
Не думаю!
Разве
Рейсдаль собрания ван-дер-Хупа, пейзаж с
мельницей, не дает равнины, разве нет воздуха в
нем и нет громадного пространства? А ведь вся
картина взята в значительно более глубоком тоне.
чем это сделали бы нынешние люди: воздух и земля
образуют, таким образом, там нечто единое,
связанное друг с другом.
Ван Гойен,
этот Коро голландцев, - я долго стоял перед его
мастерским полотном из собрания Дюппера "Два
дуба на дюнах в осеннюю бурю".
Настроение
здесь, я бы сказал, как у Жюля Дюпре или как в
"Источнике". но вся вещь проведена скорее в
обыкновенной охре, чем в белом. Затем Кейп, "Вид
на Дордрехт", из собрания ван-дер-Хупа -
совершенно красно-золотой, причем в нем есть
охра.
А желтый цвет
Франца Хальса! Называйте его, если хотите
"лимонно- глухим" или "замшево-желтым" -
но только, чем это сделано? в картине он действует
как полный свет, но пусть попробуют, однако,
сравнить с ним белый свет.
Великая
наука, которую передают голландцы, состоит,
думается, вот в чем: "рассматривай рисунок и
цвет как единое". То же говорит и Браэмон.
Многие этого
не делают, рисуют чем угодно, только бы не
здоровым цветом...
То, что они
называют светлым, на самом деле во многих случаях
есть отвратительный тон мастерской - неуютной,
городской мастерской. На сумерки, ранее утро или
вечер, по-видимому, не обращают внимания, и
поэтому кажется, что нет ничего другого, кроме
полдневного света от одиннадцати до трех, -
воистину ужасный промежуток, иногда столь же
лишенный выразительности, как Жан Сали.
Этой зимой я
попытаюсь разобраться еще в разных вещах,
замеченных мною в технике старых картин.
Я видел
многое, что мне было нужно. В особенности же то,
что называется "сделать в один присест" -
это, видишь ли, старые голландцы умели делать
превосходно.
Об этом -
работе в один присест, несколькими мазками кисти,
теперь и слышать не хотят, но были дстигнуты этим,
и как мастерски умели это делать многие
французские живописцы, и как это делал Израэльс!
В музее я много думал о Делакруа. Почему? Потому
что и перед Францем Хальсом, и перед Рейсдалем, и
перед другими художниками мне постоянно
вспоминались слова: "Когда Делакруа пишет, -
это лев, пожирающий кусок мяса". Как
замечательно справедливо это, Тео, и когда
подумаешь о том, что я хочу назвать "клубом
техников", - то как все там мертво...
Разве не
фатальна эта насильственная равномерная
законченность, - и что только они не называют
законченностью! Повсюду ровный, скучный серый
цвет. Вместо света и коричневогоа, у них - краска,
и локальный цвет вместо тона. Разве это не
печально и разве это не так?!..
Всего
лучшего... Существует книга Гонкуров о Шардене,
Буше, Ватто и Фрагонаре, - я ее должен прочесть.
Есть ли она у тебя или у кого-нибудь из твоих
знакомых?
170
Нуенен,
1885
Дорогой Тео!
Хотел сообщить, что я в Антверпене и уже видел
кое-что...
... Я не раз
странствовал по различным местам, по набережным
и по докам. После того как долго пробыл в тихой
среде и попадаешь сюда из песка полей и тишины
крестьянского селения, это кажется
замечательным контрастом. Это какая-то
невероятная путаница.
У Гонкуров
было такое выражение: "Japo-naiserie forever". Ну, так
вот эти доки кажутся прекрасной японщиной,
своеобразной, изменчивой, неслыханной, - так по
крайней мере это представляется...
Тут можно
было бы делать все - виды города, фигуры разного
характера, а главное - суда среди воды и воздуха,
тонкий серый тон, и прежде всего - японщину. Я хочу
сказать, что фигуры здесь вечно в движении;
видишь их в причудливом окружении, интересные
противоположности возникают здесь сами собой.
Белая лошадь
среди грязи, в которой лежит куча товаров,
укрытых парусом на фоне черных, закопченных стен
и складов. Замечательно просто, но какой эффект
черного и белого!
Таким же
образом окно одного из очень элегантных
английских ресторанов открывает вид на
величайшую грязь и на корабль, откуда
иностранные матросы или чудовищные крючники
выгружают такой приятный для купца товар, как
меха и воловьи рога; очень нежная, очень
тоненькая английская девушка стоит и смотрит на
это или на что-нибудь другое. Интерьер с фигурой
здесь выдержан в одном тоне, а в качестве света
служит серебристый воздух над всей этой грязью и
воловьими рогами, - опять-таки ряд контрастов и
довольно сильных.
Или вот
фламандские матросы с преувеличенно здоровыми
лицами, широкими плечами, приземистые и крепкие,
насквозь антверпенские, едят устрицы и пьют пиво.
И все это происходит с большим шумом и движением.
А вот контраст: вдруг неслышно, вдоль серых стен,
проскальзывает маленькая фигурка в черном, руки
прижаты к телу. В рамке агатово-черных волос
маленькое овальное личико - коричневое,
оранжевое, желтое, уж не знаю какое.
Или еще
другой контраст: идешь по очень узкой улице между
высокими домами, магазинами, складами, а внизу,
вдоль улицы, чередуются кабаки всех наций с
соответствующими мужскими и женскими
индивидуумами. Лавки со снедью, морскими
костюмами - все цветисто и оживленно.
Это - длинная
улица; на ней вечно видишь что-нибудь интересное,
иногда здесь идет страшная сумятица, в
особенности - во время драки, которая здесь хуже,
чем где бы то ни было. Ты оглядываешься и вдруг
слышишь "ура" и всякие крики. Среди бела дня
женщины выкидывают из публичного дома матроса;
его преследует толпа баб и яростный парень;
матрос их, по-видимому, страшно боится; я, по
крайней мере, видел, как он взобрался на кучу
мешков и скрылся в окне магазина.
Если ты устал
от этого шума, то идешь в конец причала, где стоят
суда из Гарвича и Гавра: город позади тебя, -
смотришь прямо перед собой и не видишь абсолютно
ничего, кроме бесконечной плоской
полузатопленной луговой страны, хмурой и мокрой,
и реки, пробивающейся через тростники и тину; на
реке - одна-единственная черная лодочка. Вода на
переднем плане серая, воздух туманный,
серо-холодный, неподвижный, как пустыня...
Иногда
видишь женщину, роскошную в своем здоровье и -
так, по крайней мере, кажется - вполне приличную и
наивно-радостную, а дальше - вдруг такое хитрое,
фальшивое лицо, что испытываешь перед ним страх,
как перед гиеной. Не забудешь и лица, изрытого
оспой, цвета вареных крабов, с выцветшими, серыми
глазками без бровей, со скудными тонкими
волосами на голове цвета свиной щетины, или даже
еще желтее. Шведские или датские типы.
Работать
здесь - было бы чудно, но как и где? Здесь легко
наткнуться на неприятность. Тем не менее я прошел
массу улиц и закоулков без всяких приключений, ел
и болтал вполне свободно с различными женщинами,
принимавшими меня, по-видимому, за матроса. Мне
представляется вероятным, что изготовляя
портреты, я доберусь до хороших моделей...
173
Антверпен,
1885
Дорогой Тео!
Мне хотелось тебе написать, чтоб сообщить о том,
что я продолжаю работать по модели. Сделал я две
довольно большие головы в качестве проб для
портретов.
Во-первых,
старик-голова вроде Виктора Гюго, затем - этюд
сженщины. В женском портрете я внес в тело более
светлые тона, белое, тонированное кармином,
киноварью и желтым, и взял также более светлый
фон серо-желтого цвета, от котороголицо
отделяется только чернотой волос. Лиловые тона -
в одежде.
Рубенс
производит на меня большое впечатление. Я считаю,
что у него рисунок замечательно хорош. Говорю в
данном случае прежде всего о рисунках голов и
рук.
Прямо-таки
захватывает то, как рисует он черты лица мазками
чистого красного или когда он таким же образом
моделирует штрихами пальцы на руках.
Я хожу
довольно часто в музей и изучаю, главным образом,
отдельные головы и руки у него и Йорданса. Знаю,
он не такой интимный, как Хальс и Рембрандт, но
если взять эти головы сами по себе - в них есть
что-то. Вероятно, я смотрю не на те вещ, которыми
принято всего больше восторгаться. Я разыскиваю,
например, такие куски, как белокурая голова
св.Терезы в аду.
Из-за Рубенса
я ищу себе белокурую модель.
Что меня,
однако, больше всего занимает в области картин -
это мальчик-рыбак Франца Хальса, "Саския"
Рембрандта и ряд плачущих и смеющихся голов
Рубенса...
О, картина
должна быть, конечно, куском живописи, - но почему
живописи не простой? Когда я смотрю в глубину
самой жизни, то у меня именно такое впечатление.
Вижу людей на
улице, так что ж? - Я нахожу, что служанка часто
много интереснее и красивее, чем дама, а рабочие -
интереснее, чем господа. В этих простых девушках
и парнях я вижу силу и жизнь, и если нужно
выразить их своеобразный характер, то писать их
надо крепким мазком, простой техникой.
... У Делакруа
я считаю самым прекрасным именно то, что он нас
заставляет чувствовать жизнь вещей, выражение и
движение, что у него есть не только палитра.
В данное
время я все больше и больше приучаю себя
разговаривать с моделями во время писания для
того, чтобы вызвать жизнь у них на лице.
Я открыл тут
женщину, которая раньше (теперь она уже стара)
жила в Париже и обслуживала, как она говорит,
художников, как то: Шефера, Жигу, Делакруа и еще
кого-то, кто с нее писал Фрину.
Теперь она
прачка, знает много женщин и, по ее словам, готова
мне прислать кое-кого из них.
Я обратил тут
внимание на фотографов: они здесь такие же, как и
везде, и, кажется, у них много работы.
И все те же
условные глаза, носы и рты - восковые, гладкие и
холодные.
И всегда во
всем этом есть что-то мертвое.
Написанные
же портреты обладают своей особой жизнью,
всецело исходящей из души художника, и против
этого машина ничего не может поделать. Чем
большее количество фотографий видишь, тем
больше, мне кажется, это понимаешь...
177
Антверпен,
1886
В живописном
классе значительно лучше... Поразительно - мои
этюды, если их сравнить, не имеют почти ничего
общего с вещами здешних людей.
Их фигуры
обладают приблизительно тем же цветом, что и
тело, и если рассматривать их вблизи,
производят очень точное впечатление; если
отойдешь, все становится неприятным и плоским;
все это розовое, светло-желтое и прочее, прочее,
само по себе очень нежное, дает тогда жесткий
эффект. То же, что я делаю, - зелено-розовое,
желто-серое, черное и много нейтрального, -
кажется на близком расстоянии написанным
красками, которых и назвать нельзя, но если
несколько отступить, - все это уже "на
палитре": вокруг фигур есть воздух, и на них
падает некий зыбкий свет. Кроме того, в данном
случае говорит даже мельчайшая крупинка краски,
которой при случае наносится лессировка.
Чего, однако,
мне не хватает - это опыта. Мне надо бы написать
пятьдесят таких этюдов, и тогда, кажется, у меня
кое-что получится. Кладка красок сейчас еще
требует слишком много труда. У меня нет в этом
достаточно навыка, приходится чересчур долго
искать и замучивать вещь.
Это, конечно,
вопрос длительной проработки, - мазок должен
класться тотчас же, как он только мелькнет у тебя
в голове.
Есть тут
отдельные люди, которые, увидя мои рисунки и
заинтересованные моими крестьянскими фигурами,
сейчас же начали рисовать обнаженную модель,
сильно ее моделируя, сильно кладя тени. Мне
показывали один из этих рисунков, и мы обсуждали
его: он был полон жизни, и вообще это был лучший
рисунок, какой я только видел у здешних людей. А
знаешь, что здесь с ним сделали? - Преподаватель
Зиберт настоятельно пригласил к себе одного из
них и сказал ему, что если он еще раз осмелится
рисовать в такой манере, это будет воспринято,
как насмешка над учителем.
...Видишь, как
тут обстоит дело. Это, однако же, не плохо, и
нечего на это злиться, надо только делать вид,
будто тебе очень хочется освободиться от этой
скверной манеры, но, к несчастью, ты все время в
нее впадаешь.
Фигуры,
нарисованные ими, почти всегда грузны и падают
вперед, вверх ногами. Нет ни одной, которая стояла
бы на ногах, а между тем такая устойчивость
должна быть самым первым делом на самой
первоначальной ступени работы...
По материалам
книги: Ван Гог В. "Письма к брату". - Мн.:
Современ.литератор, 1999. - 600 с. - (Мастера культуры). Книга на ОЗОНе
