Импрессионизм в сети
История импрессионизма
1878-1881
Кафе "Новые Афины".
Ренуар, Сислей и Моне в Салоне.
Серьезные разногласия.Главы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13
Марселен Дебутен, который невзлюбил шумный район кафе Гербуа, начал посещать более тихое место - кафе "Новые Афины" на площади Пигаль, неподалеку от цирка Фернандо, куда по временам заходили Ренуар и Дега. Когда около 1876 года Дега писал картину, названную "Абсент", где изображены Дебутен и актриса Эллен Андре, он поместил их на террасе кафе "Новые Афины". Другие мало-помалу последовали за ним и основали там свою вечернюю резиденцию, хотя компания была не совсем той, которая посещала кафе Гербуа. Из импрессионистов один Ренуар, продолжавший жить в Париже, появлялся там более или менее часто, и раз в месяц, когда он приезжал в город, туда заходил Писсарро. Моне и Сислея почти никогда нельзя было увидеть в "Новых Афинах", не бывал там и Сезанн, который присоединился к другим только тогда, когда его другу, эксцентричному, но добродушному музыканту Кабанеру, удавалось привести его с собой. У Гийомена, служившего, чтобы заработать на жизнь, и писавшего по вечерам, не было времени ходить туда.
Эдгар Дега
"Абсент". 1875-1876 гг.
Холст, масло. 92х68 см.
Музей д'Орсэ, Париж.Наиболее регулярными посетителями этого кафе после Дебутена были Моне и Дега. В обществе последнего можно было иногда встретить его молодых друзей и косвенных учеников, художников Форена, Рафаэлли и Зандоменеги. Гравер Анри Герар, женившийся в 1878 году на Еве Гонсалес, также был там частым гостем. Такими же частыми гостями были несколько критиков и писателей, среди них Дюранти, Арман Сильвестр и Бюрти, а кроме того, Анри Ренан, Жан Ришпен, Вилье де Лиль-Адан, друг Золя Алексис и другие; бывшую модель Мане Викторину Меран тоже можно было встретить в этом кафе. Молодой ирландец Джордж Мур, который приехал в Париж в 1879 году, чтобы учиться живописи у Кабанеля, но через несколько лет бросил это занятие, также встречался там с остальными и принимал участие в их разговорах.
Джорджа Мура (ему в то время было лет двадцать пять) Дюре впоследствии описывал как золотоволосого щеголя, с которым никто не считался, но которого, несмотря на некоторый снобизм, все охотно принимали, потому что он имел забавные манеры и очень смешно говорил по-французски. Мане любил его и написал три его портрета, но портрет, в котором он собирался изобразить Мура на фоне "Новых Афин", где они впервые встретились, не удовлетворил художника, и в конце концов он уничтожил его.
Эдуард Мане
"Портрет Джорджа Мура". 1879 г.Когда Мур начал писать статьи, Дега поспешил порвать с ним из-за врожденного страха перед критикой и убеждения, что литература не приносит искусству ничего, кроме вреда. Кроме того, он был взбешен тем, что Мур упомянул о финансовых делах семьи Дега.
Хотя Мур посещал "Новые Афины" сравнительно короткое время, именно он впоследствии дал наиболее живое описание кафе и его посетителей. В кафе была устроена перегородка, поднимавшаяся на несколько футов выше шляп мужчин, сидевших за обычными мраморными столиками, и отделявших переднюю застекленную террасу от основного помещения кафе. Два столика в правом углу резервировались обычно для Мане, Дега и их друзей.
Мур заметил квадратные плечи Мане, когда тот с важным видом проходил по кафе, он любовался тонкими чертами его лица со слегка выдающимся подбородком, обрамленным коротко подстриженной светлой бородой, его орлиным носом, ясными серыми глазами, решительным голосом, удивительной статностью его крепкой сбитой фигуры, умением красиво и в то же время просто одеваться.
Он был поражен откровенной страстностью убеждений Мане, его точными и простыми фразами, ясными, как вода источника, иногда довольно резкими, иногда даже горькими. "По вечерам несколько раз я видел в кафе "Новые Афины" Мане, Дюранти и т.д., - писал Алексис в 1879 году Золя. - Один раз была большая дискуссия по поводу объявленного художественного конгресса. Мане заявил, что он хочет пойти туда, взять слово и свергнуть Школу изящных искусств. Слушавший его Писсарро был слегка обеспокоен. Дюранти, как мудрый Нестор, призывал к более практическим мерам".
У Мура было ощущение, что Мане в отчаянии от того, что не умеет писать ужасные картины, подобно Каролюсу-Дюрану, и получать за это награды и почести, но его тщеславие казалось привлекательным и занятным благодаря какой-то удивительной ребячливости его характера.
Нескрываемое стремление Мане иметь красную ленточку вызвало яростную стычку с Дега, когда их общий друг де Ниттис получил в 1878 году орден Почетного легиона. Дега не сочувствовал этим слабостям не из скромности, а потому, что его непомерная гордость делала его независимым от внешних признаков успеха и даже заставляла избегать чего бы то ни было, что могло отличить его от безымянной толпы. Его презрение по поводу ликования де Ниттиса было беспредельным, и он не скрывал этого.
Де Ниттис впоследствии вспоминал, что "Мане слушал Дега со своей лукавой, немного насмешливой мальчишеской улыбкой, от которой трепетали его ноздри.
- Все это презрение, мой друг, - ответил Мане Дега, - чепуха. Вы получаете награду, это самое главное, и я поздравляю вас от чистого сердца. Вам мы уже давно присудили почетную награду, добавив к ней еще много лестных вещей... Если бы наград не существовало, я бы не стал их придумывать, но они существуют. А человек должен иметь все, что может выделить его... если это возможно. Это этап, который нужно пройти. Это тоже оружие. В нашей собачьей жизни, состоящей из сплошной борьбы, никогда не бываешь достаточно хорошо вооружен. я не получил отличия. Но это не моя вина. Уверяю вас, что если смогу, то получу и буду делать все необходимое для того, чтобы добиться этого.
- Ну конечно, - яростно перебил Дега, пожимая плечами, - мне уже давно стало ясно, что вы буржуа до мозга костей".
По свидетельству Мура, Дега приходил в "Новые Афины" поздно вечером, часов около десяти. Для тех, кто его знал, его покатые плечи, походка вразвалку, костюм в крапинку и громкий, мужественный голос являлись признаками очень яркой индивидуальности.
За книгами и папиросами время проходило в приятных беседах об искусстве. Мане - громко ораторствующий, Дега - острый, более глубокий, презрительно-саркастический, Дюранти - с ясным умом, сухой, полный скрытого разочарования. Писсарро, выглядевший подобно Аврааму - седая борода, седые волосы, лысина, несмотря на то, что ему еще не было пятидесяти, - сидел, слушая, одобряя их мысли, время от времени спокойно вступая в разговор. Впоследствии Мур вспоминал, что не было человека добрее Писсарро. Он всегда брал на себя труд объяснять ученикам Школы изящных искусств, почему их учитель Жюль Лефевр не был великим мастером живописи. Врожденные педагогические способности Писсарро проявлялись по каждому поводу с мягкой настойчивостью и предельной ясностью.
"В нем скрыт такой педагог, - заявила однажды Мэри Кэссет, - что даже камни и те он сумеет научить хорошо рисовать".
Дега был значительно меньше заинтересован в просвещении нового поколения. Он удовлетворялся тем, что давал начинающим совет - сжечь помосты для моделей и работать по памяти. Молодые художники, дружившие с ним, возможно, так и делали, но у них, видимо, не могли изгладиться из памяти работы Дега, которые они изучали. И попытки их в большой мере базировались на работах самого Дега. В то время как Дега, по-видимому, не возражал против этого, его друзья-импрессионисты чувствовали себя не совсем ловко перед этими энергичными имитаторами.
Ренуар часто приходил в кафе. Мура больше всего поразила ненависть, с которой он поносил XIX век, время, когда, как он говорил, нельзя найти человека, способного сделать мебель или часы, чтобы они были красивыми и в то же время не являлись копией старинных. Ренуар и в самом деле начал выказывать повышенный интерес к ремеслу, что нашло отражение в его собственном творчестве.
Редкие посещения Сезанна не оставались незамеченными. "Если это вас интересует, - писал Дюранти Золя, - то знайте, что недавно в маленьком кафе на площади Пигаль появился Сезанн в одном из своих прежних костюмов: синяя блуза, белая холщовая рубашка, вся перепачканная красками, старая продавленная шляпа. Он имел успех! Но такие демонстрации опасны". Они действительно были опасны, так как породили миф о Сезанне как о чудаковатом оригинале.
Мур ни разу не встречал Сезанна в "Новых Афинах", но то, что ему случалось слышать здесь об этом "дикаре, медведе", бродившем в высоких сапогах по холмам в окрестностях Парижа и забывавшем свои картины в полях, свидетельствует о том, что о Сезанне, как только он уединился, начали складываться легенды.
В то время как вечера в кафе протекали в оживленных дискуссиях, все пейзажисты, находившиеся далеко от Парижа, продолжали свою горькую борьбу за существование и часто не были уверены в завтрашнем дне. Злобные рецензии, смехотворные цены, получаемые на аукционах, критические замечания папаши Мартина - все это не только могло вывести из себя, но и влекло за собой страшные последствия: это означало - меньше хлеба.
В страданиях этих художников было ужасное однообразие, непереносимое повторение событий, которые, казалось, еще глубже погружали их в нищету без малейшего намека на какое-нибудь облегчение.
В апреле 1878 года в надежде на возможную выгоду Фор продал с аукциона часть своей коллекции. Результаты были гнетущие. Отсутствие предложений с серьезной ценой вынудило певца выкупить обратно большинство картин, а цены тех, которые были проданы, даже не покрыли расходов. Два месяца спустя разоренный Ошеде был вынужден решением суда продать свою коллекцию, содержащую среди прочих картин пять полотен Мане, шестнадцать - моне, тринадцать - Сислея и девять - Писсарро. Цены снова были катастрофически низкими. Хотя работы Мане в среднем пошли по 583 франка, это было значительно меньше того, что за них первоначально платил Дюран-Рюэль. Картины Моне в среднем стоили лишь 184 франка, а Сислея - 114 франков. И все же Сислей был удовлетворен, так как, по-видимому, ожидал худшего.
"Катастрофа с Ошеде, очевидно, внесет смятение в лагерь наших непоколебимых друзей, - писал Дюранти Золя, - но они найдут поддержку со стороны Шоке, жена которого, как мне говорили, в один прекрасный день должна получить пятьдесят тысяч ливров ренты". Однако в данный момент добрая воля Шоке не смогла сгладить ужасные результаты этой распродажи. Писсарро был обескуражен. "Я наконец нашел любителя, - писал он одному другу, - но аукцион Ошеде доконал меня. Он купит несколько моих незначительных картин, которые сможет по дешевке приобрести в отеле Друо. И вот я опять сижу без сантима".
Писсарро снова вынужден был брать за свои картины от 50 до 100 франков, если ему вообще удавалось продать их.
Весной 1873 года Дюре пришел на помощь своим друзьям, опубликовав брошюру "Художники-импрессионисты", в которой он пытался убедить публику, что новаторов всегда осмеивали, прежде чем они получали признание. Дюре посвятил краткие биографические справки и комментарии Моне, Сислею, Писсарро, Ренуару и Берте Моризо, таким образом в первый раз выделив эту пятерку как подлинных импрессионистов - лидеров группы. Он пытался доказать, что их попытки не противоречили традиции, а были в согласии с ней и добавляли новое звено к великому прошлому. Он также указывал, что имеется целый ряд критиков, таких, как Бюрти, Кастаньяри, Шено и Дюранти, таких писателей, как Доде, д'Эрвийи и Золя, коллекционеров, как де Беллио, Шарпантье, Шоке, Фор, Мюрер и другие, которые уже признали импрессионистов, и в заключение предсказывал, что настанет день, когда их творчество получит всеобщее признание.
Вскоре после того как появилась эта брошюра, Мане сообщил Дюре, что встретил кое-кого из импрессионистов и что это обещание лучших дней наполнило их новыми надеждами. "А они в этом очень нуждаются, - добавлял Мане, так как в данный момент трудности страшные".
Среди перечисленных Дюре коллекционеров, собирающих работы импрессионистов, фигурировало новое имя - некий Эжен Мюрер, который только что выступил в роли покровителя искусства. Бывший школьный приятель Гийомена, Мюрер был кондитером и владельцем небольшого, но процветающего ресторана. Он пригласил Писсарро и Ренуара расписать его магазин, а также приобрел у них несколько картин, предложив взамен питаться у него. Когда он заказал им свой портрет и портрет своей сестры, художники с трудом уговорили его согласиться даже на их скромные цены. Друг Ренуара Ривьер впоследствии обвинял Мюрера в том, что он предлагал свою помощь только в самые отчаянные моменты, когда художники были готовы согласиться на все, что угодно. Каждую среду художники обедали у него, наиболее частыми гостями были Гийомен, Ренуар, Сислей, Герар, Кабанер, папаша Танги и некоторые другие.
В течение 1878 года Мюрер неоднократно помогал Писсарро, чьи письма становились все более мрачными. "Я переживаю страшный кризис, - писал он Мюреру, - и не знаю, как выбраться из него... Дела плохи".
Писсарро задолжал мяснику, булочнику, всем, и жена его, ожидавшая четвертого ребенка, окончательно пала духом. "Я работаю без радости, - объяснял он, - мной овладела мысль, что мне придется отказаться от искусства и попытаться заняться чем-нибудь другим, если у меня еще осталась возможность взяться за что-нибудь другое. Грустно!"
Выслушав обвинение Дюре в том, что он плохо умеет продавать, Писсарро, подавив свою гордость, ответил: "Я сделаю все, что в моих силах, для того, чтобы получить немного денег, и, если подвернется возможность, даже возобновлю деловые отношения с папашей Мартином. Но вы должны понимать, что мне это очень трудно после того, как он так унизил меня, ведь он не колеблясь заявил, что от меня уже нечего ждать... Все мои покупатели убеждены в этом. Я даже боялся, что он окажет влияние и на вас..."
Не был богаче и Моне, хотя Дюре считал его деловым человеком, чересчур даже деловым, по мнению его товарищей, которые находили, что он слишком заинтересован в продаже своих произведений. Несмотря на это, его положение было не лучше, чем у Писсарро. Осенью 1877 года он еще раз вынужден был обратиться за помощью. Он просил Шоке: "Будьте настолько любезны и купите у меня кое-что из моей мазни, которую я готов отдать за любую подходящую вам цену: 50 франков, 40 франков, сколько бы вы ни смогли заплатить, потому что больше я не могу ждать".
К концу 1877 года Моне так устал от борьбы, что начал терять веру в будущее. Вот тогда-то Мане и задумал план, чтобы выручить его. "Вчера я навещал Моне, - писал он Дюре, - и нашел его окончательно подавленным, дошедшим до последней крайности. Он просил меня найти кого-нибудь, кто купит у него десять или двадцать картин по 100 франков за штуку на выбор. Давайте уладим это дело между нами, дадим, предположим, по 500 франков за каждую? конечно, никто, а тем более он, не должен знать, что предложение исходит от нас. Я подумываю о каком-нибудь торговце или коллекционере, но предвижу возможность отказа". Мане хотел представить все это дело в виде превосходной сделки и вместе с тем оказать добрую услугу талантливому человеку.
Дюре, по-видимому, не был в состоянии присоединиться к Мане, вследствие чего тот решил действовать самостоятельно. 5 января 1878 года он выплатил Моне 1000 франков "в счет продажи". Несомненно, именно эти деньги помогли художнику устроиться в Ветёе, расположенном на берегу Сены, дальше от Парижа, чем Аржантей, где можно было найти уединение и более простые сельские мотивы. Но к концу года он опять оказался без денег и ему не на что было покупать холст и краски.
Хотя Дюре был не в силах помочь Моне, он ухитрился несколько позже прийти на выручку Сислею, который в августе 1878 года спросил его, не знает ли он кого-нибудь, кто бы согласился выплачивать ему в течение полугода по 500 франков в месяц в обмен на тридцать картин. "Для меня, - объяснял Сислей, - это означает не потерять лето серьезной работы, жить без забот, иметь возможность сделать хорошие вещи, так как я убежден, что осенью дела будут обстоять лучше". Дюре, благодаря своим деловым связям, нашел человека, желающего купить семь картин Сислея.
Даже Сезанн в 1878 году столкнулся с серьезными финансовыми затруднениями и, подобно Писсарро, подумывал бросить живопись и зарабатывать на жизнь как-нибудь иначе. Его отец вскрыл письмо Шоке, адресованное художнику, в котором нашел упоминание о "госпоже Сезанн и маленьком Поле". Старый банкир пришел в ярость и пригрозил "избавить" сына от его иждивенцев.
Несмотря на улику, художник все отрицал, в результате отец снизил его содержание с 200 франков в месяц до 100, доказывая, что холостяк может свободно прожить и на эту сумму. Сезанн тотчас же обратился к Золя, умоляя его во имя дружбы использовать свое влияние и достать ему какое-нибудь место, если он считает это возможным.
Золя только что добился первого большого успеха романом "Западня" и собирался купить на свой авторский гонорар небольшое поместье в Медане на Сене. Он убедил Сезанна не идти на окончательный разрыв с отцом и предложил свою помощь.
В то время как Сезанн оставался в Эксе с родителями, притворяясь, как умел, беззаботным, Золя почти целый год поддерживал Гортензию Фике и ребенка, которые жили в Марселе.
Ренуар был подавлен не менее, чем его друзья. Поскольку он, как и все остальные, немногого достиг на их выставках, он в 1878 году снова решил отправить картину в Салон. Впоследствии Ренуар объяснял свое решение Дюран-Рюэлю следующим образом: "В Париже едва ли наберется пятнадцать любителей искусства, которые способны признать художника без одобрения Салона. Зато существует восемьдесят тысяч, которые ничего не купят, если художник не допущен в Салон...
Более того, я не желаю считать что-либо плохим или хорошим, в зависимости от места, где это повешено. Одним словом, я не хочу тратить свое время на борьбу против Салона, я даже не хочу, чтобы создавалось такое впечатление. Я верю, что надо писать такие хорошие картины, какие только возможно, - и все. Вот если бы меня обвинили в небрежном отношении к искусству или если бы я из-за дурацкого тщеславия стал жертвовать своими убеждениями, тогда я бы понимал упреки. Но так как об этом не может быть и речи, то меня не в чем упрекать... Мое участие в Салоне - чисто деловое предприятие. Во всяком случае, это похоже на некоторые лекарства: если от них нет пользы, то по крайней мере нет и вреда".
У Ренуара, обозначившего себя в каталоге учеником Глейра, была допущена в Салон "Чашка шоколада", в то время как обе картины, представленные Мане, были снова отвергнуты. Мане задумал устроить собственную выставку, но из этого ничего не вышло.
Когда в конце марта 1878 года импрессионисты снова встретились в Париже, чтобы договориться о четвертой групповой выставке, они столкнулись с отказом Ренуара, а также с целым рядом других проблем, среди которых основной было сообщение, что в Париже в этом же году состоится Всемирная выставка. Жюри отдела искусства еще раз умудрилось не допустить на выставку не только всех живущих великих художников, но и тех, кто умер: Делакруа, Милле, Руссо и т.д. Дюран-Рюэль решил поэтому устроить свою собственную выставку, посвященную этим художникам и другим мастерам Барбизонской школы. Он имел возможность осбрать не менее трехсот восьмидесяти выдающихся работ. Сислей предложил, чтобы импрессионисты устроили свою выставку у Дюран-Рюэля, но остальные, сомневаясь, что в суматохе Всемирной выставки она будет иметь успех, предпочли совсем ее не устраивать. "Бесполезно рассчитывать на выставку, - писал Писсарро, - у Дюран-Рюэля, где собраны наши самые знаменитые мастера, нас ждет провал. Ни одной живой души - полнейшее безразличие. Людям уже надоело это ужасное искусство, в особенности эта скучная живопись, которая требует внимания, размышления. Все это слишком серьезно. По мере того как общество прогрессирует, следует смотреть и чувствовать, не делая никаких усилий, и главным образом забавляться. Кроме того, разве искусство необходимо? Разве его можно есть? Нет. Так чего же вы хотите!"
Для своей выставки Дюран-Рюэль вынужден был одалживать картины у своих клиентов, так как уже не владел достаточным числом значительных работ. Предыдущие годы и для него изобиловали трудностями. Один за другим скончались барбизонские мастера: Милле в 1874 году, Коро в 1875-м, Диаз в 1876-м, Курбе в 1877-м, Добиньи в 1878 году, Домье ослеп и был болен.
Различные распродажи, последовавшие за смертью этих художников. выбросили на рынок слишком большое количество их картин, а вследствие этого упали цены и начал сокращаться спрос. Кроме того, не было признаков прекращения послевоенной депрессии. В то же самое время наиболее серьезный парижский соперник Дюран-Рюэля Жорж Пти усилил свою активность, хотя он и выжидал какого-то официального признания, прежде чем заняться импрессионистами. К счастью, появились признаки растущего интереса в Соединенных Штатах, американские торговцы начали все больше и больше покупать картины Коро и Тройона, но они еще не желали проявлять интерес к более современным произведениям.
В 1879 году Мане решил испробовать свои шансы в Новом Свете, выставив там "Расстрел императора Максимилиана". Картину захватила с собой в турне по Америке певица Эмилия Амбр. В Нью-Йорке пресса высказала восторг и удивление, многие художники пришли в восхищение. Расклеили пятьсот объявлений, но публика откликалась неохотно, и не были даже покрыты расходы по выставке. В Бостон посмотреть картину приходило не больше пятнадцати-двадцати человек в день, снова был зарегистрирован дефицит, и предполагавшаяся в Чикаго выставка была предусмотрительно отменена. В конце концов мадемуазель Амбр привезла картину обратно во Францию.
Тем временем в Париже Сислей сообщал Дюре: "Я устал от такого длительного прозябания. Для меня настал момент принять решение. Правда, наши выставки принесли нам известность и сослужили мне этим хорошую службу, но я думаю, что нам не следует так долго изолироваться. Мы еще очень далеки от того времени, когда сможем обходиться без престижа, связанного с официальными выставками. Поэтому я решил представить работы в Салон. Если меня допустят, что не исключено в этом году, то я надеюсь, что смогу сделать кое-какие дела..."
Ренуар тоже послал работы в Салон 1879 года. Так же поступил и Сезанн, а когда Писсарро пригласил его участвовать в новой групповой выставке, то получил ответ: "Я думаю, что из-за всех трудностей, возникших в связи с моим обращением в Салон, мне лучше не участвовать в выставке импрессионистов".
Несмотря на отсутствие Ренуара, Сислея, Сезанна и Берты Моризо (не выставлявшейся из-за беременности), друзья решили устроить четвертую выставку, которая должна была состояться на авеню Оперы, 28. На этот раз, по настоянию Дега, было решено опустить в объявлениях слово "импрессионисты". Дега вначале предложил компромисс, составив афишу следующего содержания:
ЧЕТВЕРТАЯ ВЫСТАВКА
ГРУППЫ НЕЗАВИСИМЫХ ХУДОЖНИКОВ
РЕАЛИСТОВ И ИМПРЕССИОНИСТОВНо чтобы не усложнять, решили говорить просто о группе независимых художников. Арман Сильвестр комментировал в "La Vie Moderne": "Вас приглашают посетить похоронную церемонию и погребение импрессионистов. Это печальное приглашение посылают вам "независимые". Не надо ни лживых слез, ни лживой радости. Спокойствие. Умерло только слово... Художники после серьезного совещания решили, что термин, который усвоила публика, ровно ничего не значит, и придумали другой". Но несмотря на перемену названия, художники продолжали оставаться известными как импрессионисты.
Обескураженный своими постоянными неудачами, Моне даже не оставил Ветёя, чтобы принять участие в подготовке к новой выставке. Кайботт поэтому заботился о всем: одалживал картины у коллекционеров, следил за рамами, писал пылкие письма и пытался подбодрить своего друга. "Если бы вы могли видеть, как энергичен Писсарро!" - восклицал он.
На этот раз было всего пятнадцать участников выставки: Бракмон и его жена, Кайботт, Кальс, Дега, Моне, Писсарро, Пьетт, Руар, Тилло и в качестве новичков Лебур с тремя друзьями Дега - мисс Кэссет, Фореном и Зандоменеги. Дега хотел еще ввести Рафаэлли, но столкнулся, видимо, с очень энергичной оппозицией. В самую последнюю минуту появился другой новичок, ставший шестнадцатым участником и представивший одну маленькую статуэтку. Но было слишком поздно, и его не смогли упомянуть в каталоге; это был Поль Гоген. Бесспорно, что это Писсарро уговорил своего друга примкнуть к группе. Чтобы восполнить отсутствие Ренуара и Сислея, Писсарро послал тридцать восемь работ (семь из них ему одолжил Кайботт), Моне - двадцать девять, а у Дега в каталоге числилось двадцать пять.
10 апреля 1879 года, в день открытия, Кайботт отправил Моне ликующую записку:
"Мы спасены. Сегодня к пяти часам билетов было продано больше чем на 400 франков. Два года назад, в день открытия, а это самый скверный день, мы выручили менее 350... Не стоит сообщать вам некоторые забавные обстоятельства. Не думайте, например, что Дега прислал свои двадцать семь или тридцать картин. На выставке сегодня утром было восемь его работ. Он очень тяжелый человек, но нельзя не признать, что у него большой талант".
Бесспорно, самой большой неожиданностью для художников была очень благоприятная статья Дюранти, в которой не было и следа его обычной сдержанности. После того как он объяснял, что "независимые, импрессионисты, реалисты или другие" (употребляя определения, предложенные его другом Дега) составляли группу различных тенденций, объединенную только решением не экспонировать свои работы в Салоне, он расточал похвалы выставленным импрессионистам, особенно Моне и Писсарро, а также и Дега с его группой, главным образом, мисс Кэссет (последняя выставила одну картину в зеленой, другую в пунцовой раме).
Пресса снова была враждебна,но посетители приходили в большом количестве. "Выручка по-прежнему хорошая, - сообщал 1 мая Кайботт, - у нас теперь имеется около 10 500 франков. Что же касается публики, то она неизменно в веселом настроении. Люди у нас развлекаются".
Когда 11 мая выставка закрылась, то после покрытия всех расходов осталось еще 6000 франков. Некоторые из участников хотели сохранить их как резерв для будущих выставок, но так как несколько картин было продано, большинство голосовало за то, чтобы распределить эти деньги. Каждый участник выставки получил по 439 франков. Мэри Кэссет употребила эту сумму на покупку двух картин, одной - Моне и второй - Дега.
Тем временем открылся Салон. Сезанн ещё раз был отвергнут, так же как и Сислей, но Мане и Ренуар были представлены. Ева Гонсалес выставила снова как "ученица Мане" картину, написанную под сильным влиянием своего учителя, Ренуар послал портрет Жанны Самари и большой групповой портрет госпожи Шарпантье с двумя дочерьми, написанный в прошлом году. В то время как портрет актрисы был повешен в третьем ряду "свалки", госпожа Шарпантье проследила за тем, чтобы её портрет получил выигрышное центральное место. Нет никаких сомнений в том, что своим успехом работа отчасти была обязана престижу самой заказчицы. Обычная непосредственность Ренуара отсутствует в этом портрете. Художник работал очень старательно, явно ограничивая себя. Он не использовал счастливые случайные находки, сделанные благодаря его восприимчивости, и приглушил свои краски. В этой работе не осталось и следа от его естественной жизнерадостности, вместо этого преобладает некоторая торжественность. Ренуар явно стремился к эффектной импозантности и добился её.
Огюст Ренуар
"Портрет актрисы Жанны Самари". 1877 г.
Холст, масло. 56х47.
ГМИИ им. А.С.Пушкина. Москва.
Огюст Ренуар
"Мадам Шарпантье со своими детьми". 1878.
Холст, масло. 154х190.
Музей Метрополитан, Нью-Йорк.Критики единодушно шумно одобрили картину, впервые Ренуар мог почувствовать, что он почти у цели. Кастаньяри, всё ещё враждебно настроенный к Мане, которого он обвинял в уступках буржуазии, высоко оценил "живую и умную" кисть Ренуара, его "живую, улыбающуюся грацию", упоительность его красок.
"Ренуар имел в Салоне большой успех, - писал Писсарро Мюреру. - Я думаю, он пойдёт в ход. Тем лучше! Так трудно переносить бедность!"
Покровительница Ренуара мадам Шарпантье способствовала основанию нового еженедельника "La Vie Moderne", посвящённого художественной, литературной и общественной жизни, который весной 1879 года начал издавать её муж. Брат художника Эдмон Ренуар снял выставочную комнату, принадлежащую издательству, и начал там устраивать экспозиции произведений одного какого-либо художника, что в то время ещё было новшеством. В июне он выставил пастели Ренуара, написав одновременно в "La Vie Moderne" обширную статью о творчестве своего брата.
Ренуар предложил устроить выставку его менее удачливого друга Сислея, но безрезультатно. Сислей был выставлен в "La Vie Moderne" только в 1881 году. Ренуар отправился на некоторое время в Бернваль (Нормандия), затем ещё раз возвратился в Шату, где написал свою "Прогулку на лодках в Шату" - праздник весёлого солнечного света и сверкающей воды; эта картина говорит о том, что он был занят теми же проблемами, которые были намечены в "Качелях" и в "Баре в Мулен де ла Галетт".
Огюст Ренуар
"Гребцы в Шату". 1879
Холст, масло. 81,3х100,3.
Национальная галерея искусств, Вашингтон.Внезапный успех Ренуара в Салоне должен был сильно повлиять на Моне. Видя перед собой примеры Ренуара и Сислея, он начал задумываться, не была ли бесплодной их борьба за независимость и можно ли будет достичь когда-нибудь успеха вне Салона. Не отказаться ли ему от добровольно принятых правил группы? Ренуар, в конце концов, никогда не придерживался какой-либо последовательной линии поведения и откровенно признавался: "Я никогда не знал сегодня, что буду делать завтра".
Но с Моне дело обстояло иначе. Он был одним из самых стойких сторонников выставок импрессионистов, фактически их инициатором. Противодействовать жюри было для него больше чем необходимостью - это было частью его веры. Отказаться сейчас от этих принципов значило признать своё поражение. Однако, кроме принципа, существовала также проблема будущего. Более двадцати лет трудился он, не заслужив благосклонности публики и даже в какой-то мере потеряв её симпатии, которые завоевал было вначале. Мог ли он позволить себе сознательно продолжать идти тем путём, который лишал его уважения большинства? Настало время, когда надо было ловить успех, невзирая на то, кто его предлагает, а поскольку Салон, казалось, обещал большую удачу, у него не оставалось другого выхода, как искать её там. Моне поэтому решил в 1880 году представить две картины в Салон.
Решение Моне встретило глубоко презрительное отношение со стороны Дега. В письме к Дюре Моне жаловался, что друг его обошёлся с ним как с предателем, и объяснял, что предпринял этот шаг главным образом в надежде на то, соперник Дюран-Рюэля Пти сможет приобретать его работы, раз они будут допущены в Салон. (Сислей выдвинул ту же причину, чтобы оправдать свой уход из группы.) Но, отвечая великолепным безразличием на доводы, приводимые Моне, Дега видел только его измену, его отвратительный компромисс с официальным искусством. Он обвинял Моне в "безудержной рекламе" и отказался иметь с ним что-либо общее.
Из первоначальной группы сейчас остались только Писсарро, Берта Моризо, Дега, Кайботт, Гийомен и Руар. За исключением Писсарро, никто из них не зависел от продажи картин, и их презрение к жюри, как оно ни было превосходно, не имело ничего общего с героизмом Писсарро, который, отказываясь от возможного участия в Салоне, обрекал себя на бесконечную нищету.
При отсутствии Моне, Ренуара, Сислея и Сезанна пятая выставка группы, организованная в 1880 году, по существу, уже не была выставкой импрессионистов. В ней участвовали Бракмон и его жена, Кайботт, Гийомен, Лебур, Берта Моризо, Дега и его друзья - мисс Кэссет, Форен, Левер, Руар, Зандоменеги, Тилло, а также приглашённые им новички Рафаэлли и Видаль; наконец, там был Писсарро, который впервые представил Гогена и третьего новичка - Виньона.
Выставка, открытая на улице Пирамид, 10, и продолжавшаяся весь апрель, была объявлена, по совету Дега, как "Выставка независимых художников". Но Дега потерпел поражение в споре, возникшем по поводу афиш к выставке, и с горечью писал Бракмону:
"Выставка открывается 1 апреля. Афиши появятся завтра или в понедельник. Они напечатаны большими красными буквами на зелёном фоне. У меня была серьёзная схватка с Кайботтом по поводу того, печатать имена или нет. Мне пришлось уступить, и они будут напечатаны. Когда же придёт конец этим рекламным объявлениям? Мадемуазель Кэссет и мадемуазель Моризо были решительно против того, чтобы их имена указывали в афише… Любые доводы и хороший вкус бессильны против упрямства Кайботта и инертности остальных… В будущем году я, конечно, устрою так, что этого не произойдёт. Я расстроен, унижен всем этим".
Новый протеже Дега Рафаэлли представил около тридцати пяти работ, что, видимо, очень удивило старожилов. Им явно не понравились его попытки сочетать выхолощенный импрессионизм с анекдотическим сюжетами, одновременно и реалистическими и изысканными. Сам Дега снова не потрудился прислать объявленные в каталоге работы, например восковую статуэтку молодой танцовщицы, надо которой он работал длительное время. Всё же он послал, хотя и после открытия, портрет Дюранти, который обещал представить на прошлую выставку (Дюранти девять дней назад внезапно скончался, и Дега, по-видимому, хотел отдать последний долг своему другу).
Зандоменеги среди прочих работ выставил странный портрет Поля Алексиса, изображённого стоящим на фоне стены, увешанной бесчисленными птичьими клетками. Гийомен, Берта Моризо и Писсарро представили более дюжину работ каждый.
Писсарро, экспериментировавший вместе с Дега и мадемуазель Кэссет в области офорта, выставил также несколько оттисков, сделанных на жёлтой бумаге и заключённых в фиолетовые рамы, - поразительное нововведение. Гоген представил натюрморт, несколько пейзажей (некоторые из них он писал, будучи вместе с Писсарро в Понтуазе) и тщательно отполированный мраморный бюст.
Публики было меньше, чем прежде. Первое потрясение, вызванное импрессионистами, прошло, и враждебность публики сменилась безразличием. Критики, симпатизирующие группе, начали отличать тех участников выставки, которые были подлинными импрессионистами, от других, не имевших ничего общего с этим направлением, как это в 1879 году уже сделал Дюранти. Арман Сильвестр настойчиво утверждал, что по крайней мере Писсарро остался верен импрессионизму. Друг Золя романист Гюисманс не высказывал особого сочувствия импрессионистам, особенно Берте Моризо, а вместо этого восхвалял Дега и его соратников Форена, Рафаэлли и Зандоменеги.
Выставка явно распалась на две противоположные группы, и та, что включала Писсарро, Берту Моризо, Гийомена и Гогена, по-видимому, была меньшей.
Если импрессионизм не доминировал уже на выставке группы, то в Салоне ему тоже не повезло. Наиболее значительный из двух пейзажей, предложенных Моне, - "Ледоход на Сене" - был отвергнут. Две картины Ренуара были приняты, но только одна из них, девушка, уснувшая на стуле с кошкой в руках, была характерна для его импрессионистского стиля. Мане выставил довольно условный портрет своего друга Антонена Пруста, в то время члена французской палаты депутатов, и двойной портрет "У папаши Латюиль", написанный на пленэре. Сислей не был представлен.
Клод Моне
"Ледоход на Сене". 1880 г.
Эдуард Мане
"У папаши Латюиль". 1879 г.
Музей, Турин.Жюри собиралось наградить Мане второй медалью, но в конце концов награждение не состоялось, к великому разочарованию художника, здоровье которого всё слабело.
Работы Моне и Ренуара были очень плохо повешены, и им пришла в голову мысль заявить протест министру изящных искусств с требованием отнестись к ним лучше в следующий раз. Они послали копию своего письма Сезанну с просьбой переправить его Золя. Они надеялись, что Золя, чьё имя сейчас имело вес, опубликует его в одной из газет, где он сотрудничал, добавив несколько слов от себя, чтобы показать "значение импрессионистов и подлинный интерес, который они вызывали". Золя действительно опубликовал три статьи под заголовком "Натурализм в Салоне", но статьи эти не совсем оправдали ожидания художников.
С того момента как слава начала венчать упорный труд Золя, он становился всё более и более убеждённым во всеобъемлющей миссии "натурализма". Он не забывал, что когда-то он и эти художники, неизвестные, но убеждённые, начинали вместе, и теперь он измерял их достижения успехом у публики.
Импрессионисты, как ему казалось, потерпели неудачу не потому, что публика была слепа, - ведь та же самая публика восторгалась его романами, а потому, что художники не смогли достичь полноты выражения.
Эти соображения объясняют снисходительно-покровительственную позицию, занятую Золя по отношению к своим прежним товарищам по оружию. Свои статьи Золя начал с того, что выразил неодобрение отдельным групповым выставкам, которые, по его мнению, принесли пользу только Дега, и присоединился к мнению Мане, что борьба за признание должна вестись в Салоне. Он был рад видеть, что Ренуар первым возвратился в Салон и за ним теперь последовал Моне, хотя они, таким образом, и стали ренегатами. Группы больше не существует, объявлял Золя, но влияние ее можно ощутить везде, даже среди официальных художников. "Все несчастье в том, - заключал он, повторяя доводы Дюранти, - что ни один художник этой группы не сумел реализовать ту новую формулу, элементы которой ощущаются во всех их работах. Эта формула существует, но в бесконечно раздробленном виде. Ни в одном их произведении не видно, чтобы она применялась подлинным мастером. Все они только предшественники. Гений еще не явился. Мы видим их намерения и находим их правильными, но тщетно мы ищем шедевр, в основу которого была бы положена формула... Вот почему борьба импрессионистов еще не достигла цели; они остаются ниже поставленных ими задач, они лепечут, не будучи способными подобрать слова".
Было что-то трагическое в тех недоразумениях, в том непонимании, которые медленно, но верно отрывали бывших друзей друг от друга. Распад группы импрессионистов в дальнейшем был подчеркнут Моне, который в ответ на отклонение одной из его картин жюри Салона устроил в июне 1880 года персональную выставку в "La Vie Moderne" (где в апреле выставлялся Мане). Когда репортер спросил его, не отказался ли он от импрессионизма, Моне ответил: "Ни в коей мере. Я импрессионист и намерен всегда им оставаться... Но только я очень редко встречаю истинных соратников. Небольшая группа превратилась в банальную школу, которая теперь открывает свои двери каждому встречному пачкуну". Трудно решить, имел ли он в виду Рафаэлли или Гогена, но факт тот, что высказывания Моне, конечно, не могли помочь ему наладить отношения с остальными.
В сложившихся обстоятельствах только два человека остались всей душой преданными общему делу - Писсарро и Кайботт. Но когда в январе 1881 года они начали обсуждать возможность новой групповой выставки, то даже они не могли найти общий язык. Кайботт возмущался тем, что Дега навязывал группе своих друзей, он негодовал по поводу жалких вкладов, которые сам Дега делал в их выставки, и чувствовал себя обиженным той манерой, в какой Дега осуждал Моне и Ренуара за их участие в Салоне. Поэтому он предложил избавиться от Дега и его кружка, надеясь, что это может заставить Моне и Ренуара вернуться к ним. В длинном письме к Писсарро Кайботт объяснял свою позицию:
"Что станется с нашими выставками? Вот мое хорошо продуманное мнение: мы должны продолжать, и продолжать только в том направлении, единственном в конце концов художественном направлении, которое всех нас интересует. Я хочу поэтому, чтобы в выставке приняли участие все те, кто по-настоящему заинтересован в нашем деле, а именно: вы, Моне, Ренуар, Сислей, мадемуазель Моризо, мадемуазель Кэссет, Сезанн, Гийомен, если хотите, Гоген, быть может, Кордей, и я. Вот и все, поскольку Дега отказывается от выставки на таких условиях. Я бы хотел знать, интересуется ли публика нашими личными спорами? С нашей стороны очень глупо пререкаться из-за пустяков. Дега внес разногласия в нашу среду. Жаль, что у него такой скверный характер. Он проводит свое время, разглагольствуя в "Новых Афинах" или в светском обществе. Лучше бы он немножко больше занимался живописью. Никто не сомневается, что он тысячу раз прав в своих утверждениях, что он говорит о живописи с беспредельным остроумием и здравым смыслом (и разве это не главное в его репутации?) Но не менее верно и то, что подлинными аргументами художника являются его картины, и даже если бы он еще в тысячу раз лучше говорил, своими работами он мог бы доказать больше. Теперь он ссылается на свои материальные нужды, но не признает, что они также могут быть у Ренуара и моне. Но разве он был иным до своих финансовых потерь? Спросите всех, кто его знает, начиная с вас самого. Нет, этот человек озлоблен. Он не занял того высокого положения, которое мог бы занимать по своему таланту, и теперь, хотя он в этом никогда не признается, имеет зуб против всего света.
Он заявляет, что пригласил Рафаэлли и других потому, что Моне и Ренуар изменили и что нам нужно было иметь хоть кого-нибудь. Но он уже три года убеждал нас принять Рафаэлли, задолго до того как откололись Ренуар, Моне и даже Сислей. Он утверждает, что мы должны держаться друг за друга и иметь возможность положиться друг на друга (черт возьми!). А кого он приводит к нам? - Лепика, Легро, Моро... (Он не бесился, когда откололись Лепик и Легро, хотя у Лепика, это самому богу известно, и таланта нет никакого. Им он простил все. Не сомневаюсь, что он никогда не простит имеющим талант Сислею, Моне и Ренуару.) В 1878 году он привел к нам Зандоменеги, Бракмона, госпожу Бракмон, в 1879 году Рафаэлли... и других.
Ну и боевой эскадрон для сражений за великое дело реализма!!!
Если на свете есть человек, имеющий право не простить Ренуара, Моне, Сислея и Сезанна, то это только вы, потому что вы испытывали ту же нужду, что они, и не сдались. Но вы, поистине, менее сложны и более справедливы, чем Дега... Вы знаете, что за всем этим кроется одна причина - необходимость существовать. Когда нужны деньги, стараешься достать их как только можешь. Хотя Дега и отрицает основательность таких причин, я нахожу их уважительными. Он готов чуть ли не преследовать отколовшихсяч. Уж не хочет ли он убедить всех, что Ренуар имеет макиавеллевские замыслы? Право, он не только не справедлив, но даже и не великодушен. Что до меня, то, учитывая эти причины, я не имею права осуждать никого. Повторяю, вы единственный человек, за которым я признаю это право. Я говорю - единственный человек потому, что не признаю этого права за Дега, всю свою жизнь нападавшего на тех, кого он считал талантливыми. Можно составить целую книгу, если собрать все, что он говорил против Мане, Моне, вас...
Я вас спрашиваю: не наш ли это долг поддерживать друг друга и прощать друг другу слабости, вместо того чтобы драться? И в довершение всего человек, который так много говорил и собирался так много сделать, сам всегда делал меньше всех... Все это меня глубоко угнетает. Если бы предметом споров между нами всегда было только искусство, мы бы постоянно жили в согласии. Дега - это человек, который перевел вопрос в другую сферу, и с нашей стороны было бы очень глупо страдать из-за его капризов. У него огромный талант, это верно. Я первый объявляю себя его большим поклонником. Но довольно об этом.Он зашел так далеко, что, разговаривая со мной о Ренуаре и Моне, спросил: "Вы принимаете этих людей у себя дома?" Вы сами видите, что хотя он и обладает большим талантом, но не обладает большой душой.
Я подытожу: хотите вы устроить выставку, основанную на чисто художественных принципах? Я незнаю, что мы успеем сделать за год. Давайте сначала посмотрим, что мы сделаем за два месяца. Если Дега хочет принять участие, пусть принимает, но без компании, которую он тащит за собой. Единственные его друзья, имеющие какое-то право, - это Руар и Тилло..."
Но Писсарро не решился "поставить друзей в трудное положение" и защищал Дега. "Он ужасный человек, но откровенный и честный", - говаривал он и никогда не забывал, что в трудные минуты Дега неоднократно помогал ему. Кроме того, предложение Кайботта исходило лично от него, совсем неизвестно было, вернутся ли в группу Ренуар и Моне при каких бы то ни было обстоятельствах. Поэтому рвать с Дега казалось едва ли благоразумным. "Не знаю, что я буду делать, - ответил на это Кайботт. - Не думаю, что выставка окажется возможной в этом году, но я безусловно не повторю прошлогодней".
Шансы на устройство шестой групповой выставки были весьма слабыми, и все же она была организована, несмотря на отсутствие Ренуара, Моне, Сислея, Сезанна, а на этот раз и Кайботта. Она была открыта в течение апреля 1881 года опять у Надара на бульваре Капуцинок, 35, но была очень мало похожа на первую выставку импрессионистов. Дега прислал всего с полдюжины работы (большей частью наброски) и свою статуэтку маленькой балерины. Берта Моризо выставила очень немного. Мэри Кэссет выставила этюды детей, интерьеры и виды садов. Писсарро был представлен двадцатью картинами и семью пастелями. Из них две ему одолжила Мэри Кэссет, одну Руар и одну Гоген. Гоген выставил восемь полотен, из которых одно принадлежало Дега, и две скульптуры. (В этом же году Гоген вырезал деревянную шкатулку с рельефами балерин по этюдам Дега, а в 1882 году посвятил и преподнес Писсарро рельеф девушки, расчесывающей волосы.)
Мэри Кассат
"За чашкой чая". 1879 г.
Холст, масло.
Метрополитен-музей, Нью-Йорк.
Мэри Кассат
"На лугу". 1880 г.
Холст, масло.
Частная коллекция.Две резко противоположные группы были представлены на выставке 1881 года: Писсарро, Берта Моризо, Гийомен, Гоген и Виньон, с одной стороны, Дега, Мэри Кэссет, Форен, Рафаэлли, Руар, Тилло, Видаль и Зандоменеги - с другой. А третья группа состояла из тех, кто выставлялся или пытался выставиться в Салоне, - Ренуар, Моне, Сислей и Сезанн. Все признаки свидетельствовали о том, что Золя был прав и что группы импрессионистов больше не существовало.
По материалам книги: Джон Ревалд "История импрессионизма". / Пер. с англ. П.В.Мелковой; Вступ. ст. и общ. ред. М.А.Бессоновой; Худож. В.А.Тогобицкий. - М.: ТЕРРА - Книжный клуб; Республика, 2002. - 416 с.: ил. Книга на ОЗОНе
