Поль Сезанн: биография
Эпизоды из жизни: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
"...Утром 23 февраля
1886 года Золя редактирует последние страницы
"Творчества". Клод Лантье, отчаявшийся,
бессильный в своем творчестве, повесился. Его
хоронят на кладбище Сент-Уэн. Друг Клода,
писатель Сандоз (Золя), стоит у вырытой ямы со
старым художником Бонграном.
Положив локти на
свой большой рабочий стол, Золя пишет:
"...ему казалось, что в землю опускают его
молодость, что лучшую часть его самого, полную
иллюзий и энтузиазма, гробовщики подняли на руки,
чтобы бросить в глубокую яму... Наконец яма была
очищена, гроб опустили, передавая друг другу
кропило. Все было кончено..."
Перо Золя бежит по
бумаге:
"...Все стали расходиться, стихари
священника и мальчика-певчего затерялись среди
зеленых деревьев, соседи разбрелись, не торопясь,
гуляя по кладбищу, читая надгробные надписи.
Покинув наконец полузасыпанную землей
могилу, Сандоз вернулся к прежней теме:
- Только мы одни и будем его помнить... От него
не осталось больше ничего, даже имени!
- Он счастлив, - сказал Бонгран, - там, в земле,
где он покоится, его больше не мучает
неоконченная картина. Разве не лучше умереть, чем
упорствовать, как мы, и производить
уродцев-детей, которым всегда чего-нибудь
недостает, ноги или головы, и которые все равно не
выживают?
- Да, в самом деле надо поступиться гордостью,
примириться с приблизительным в искусстве и
войти в сделку с жизнью... Я хоть и довожу свои
книги до конца, но презираю их, потому что знаю,
что они лживы и несовершенны, несмотря на все мои
старания.
Бледные, медленным шагом шли мимо белых
детских могилок романист в полном расцвете
творческих сил и увенчанный славой художник, уже
на ущербе.
- По крайней мере он был мужественный и
последовательный человек, - сказал Сандоз. -
Осознав свое бессилие, он покончил с собой".
И наконец, последняя
страница... Золя, удовлетворенный с облегчением
вздохнул...
...Уже первые
страницы романа заставили Сезанна
насторожиться. Золя написал зашифрованный роман,
в нем под вымышленными именами выведены живые
люди. Об этом все говорят, это все подтверждают. В
лагере импрессионистов очень скоро с огорчением
отмечают, что Золя, углубляя и расширяя свои
статьи в "Ле Вольтер", изданные пять лет
назад, ныне полностью отрешается от старых
друзей: "Все они не идут дальше набросков, и,
по-видимому, ни один из них не способен стать тем
мастером, которого так давно ожидают".
Разумеется, Золя в
своем романе достаточно убедительно доказывает,
что в живописи он ничего не смыслит; художники,
изображенные им в романе, - импрессионисты, но
когда писателю надо высказаться об их полотнах,
он делает это в выражениях, куда более уместных
по отношению к самым худшим академическим
картинам. Однако заметит ли это широкая публика?
Уж не использует ли она это обстоятельство, чтобы
лишний раз лягнуть импрессионистов?
Им, импрессионистам,
выпуск в свет романа может, пожалуй, показаться
неблаговидным поступком со стороны Золя.
Несомненно одно: "Творчество" означает
разрыв с художниками. Золя встал на сторону
противников импрессионизма. В момент, когда
художники- импрессионисты начинают завоевывать
какую-то часть публики, Золя швыряет в них этот
"кирпич", и они предстают творчески
бессильными неудачниками. Клод Моне без обиняков
пишет Эмилю Золя:
"... Я очень долго сражался и боюсь, что в
момент успеха критики могут использовать Вашу
книгу, чтобы нанести нам решительный удар".
Но кто же Клод
Лантье? Действительно ли это Мане, как уверяют
многие? Все задают себе этот вопрос. Никто в
Париже, разумеется, не называет Сезанна. Черт
возьми, кому сегодня эта фамилия что-то говорит? И
все-таки кто же он, этот Клод Лантье, кто его
друзья? Одному из учеников коллежа, который
осмелился попросить у Золя "ключ" к
расшифровке его романа, писатель уклончиво
ответил: "К чему называть имена? Это те
побежденные, которых вы, безусловно, не
знаете".
Сезанн получил
"Творчество" в Гарданне. Если вопрос о
персонажах мог интересовать читателей, если
кое-какие "источники", которыми пользовался
романист, оставались загадкой даже для тех, кто
постоянно посещал Золя, то для Сезанна это было
не так. Он с волнением читает страницы, на которых
описаны их молодость, коллеж Бурбон, прогулки в
окрестностях Экса, купания в Арке, мечты Золя о
славе.
Все старые друзья
тут, все налицо, более или менее похожие, более
или менее лестно описанные или измененные. Байль
выведен в романе архитектором под фамилией
Дюбюш. Солари окружен тайной (в романе он
фигурирует под именем Магудо), как и в жизни, он
скульптор, Алексис (Жори), Гийеме (Фажероль), Шайян
(Шэн)... В романе описаны сборища по четвергам у
Сандоза-Золя, встречи в кафе Гербуа (кафе
Бодекен), история со статуей Солари, рухнувшей
из-за холода в нетопленой мастерской, каникулы в
Беннекуре в 1866 году и еще много разных эпизодов
из их тогдашней жизни, послуживших Золя
материалом для его романа. Под пером романиста
Сезанн узнает себя, привычные жесты,
высказывания. Конечно, это он тот самый Лантье,
который кричит, что наступит день, "когда
одна-единственная свежо написанная морковь
произведет переворот в живописи". Конечно, это
он, Сезанн, и есть тот самый художник Клод Лантье,
"борющийся без передышки", "ошалевший от
работы", терзаемый сомнениями и беспокойством,
осмеянный толпой; конечно, это он тот художник,
который жалуется, что не может выполнить
задуманное, и, неудовлетворенный, в клочья рвет
свои полотна и в отчаянии мечется по комнате,
разражаясь тирадами, обращенными к мебели. Ах,
конечно же, Лантье - это он, Сезанн, и никто другой!
Сезанн вздрагивает.
Чем дальше он читает, тем сильнее его охватывает
тоска. Ведь это он, не правда ли? Только он, именно
он тот самый художник, над кем так скорбно
умиляется писатель, у кого он видит одни лишь
срывы, кого считает жалким, бездарным живописцем.
Глубоко
оскорбленный, глазами, полными слез, Сезанн
прочел пятьсот страниц приговора всей своей
жизни. Значит, так думает о нем его друг Золя.
Значит, по его мнению, он воплощение творческого
бессилия!
Сезанн не ждал,
никак не ждал глубокого понимания со стороны
Золя. Но чтоб суждение его друга было до такой
степени прямолинейным, таким оскорбительным по
своей резкости... Неужели Золя мог отождествить
его с героем своего романа, этим малодушным, чуть
ли не галлюцинирующим истериком? Сезанн
потрясен. Ведь он прекрасно знает, как его друг
работал над "Творчеством". По своей обычной
методе писатель сперва накопил груду выписок,
затем порылся в воспоминаниях, получил у одних, у
других людей сведения о том, о сем, о торговцах
картинами, о любителях искусства (вплоть до Шоке
под именем господина Гю), об инвентаре художника,
разузнал всю подноготную о натурщиках и
натурщицах, вникнул в интриги Салона... Он принял
все необходимые предосторожности. Затем все
перетасовал и без дурного умысла, беззлобно и
простодушно написал книгу. Он не хотел никого
обидеть и не считал, что обижает, а стремился лишь
к одному - создать литературное произведение.
Нет, его Клод Лантье
- не Сезанн. Это собирательный персонаж, и прежде
всего один из Ругон-Маккаров с дурной
наследственностью. Сезанн все знает, понимает. Но
в этом, именно в этом и заключается для него вся
жестокость книги, ибо, сочиняя, Золя, быть может
вопреки своему желанию, высказал то, что он
думает о картинах Сезанна. Тут никаких сомнений
быть не может! Конечно же, о нем, о Сезанне, а не о
ком-то другом думал Золя, когда писал ту или иную
фразу, проникнутую острой жалостью к художнику.
Жалость! Ничего, кроме жалости, Сезанн не внушает
Золя. Жалость более обидную, чем оскорбление или
насмешка. Нет, не нужна ему жалость этого
меданского буржуа. Ах, где их дружба, красивая,
пылкая дружба прежних лет? С трагической
очевидностью обнажались трещины год за годом,
разрушившие ее. Их дружба держалась на уступках,
на преднамеренном замалчивании того, что
составляло для Сезанна смысл жизни. Сезанн в
общем-то все принимал. Он даже тешил себя
иллюзией, что вопреки всему такое замалчивание
продиктовано своего рода деликатностью; но это
была ложь, уступка, Золя не питает к нему ничего,
кроме огромной жалости. Гордость Сезанна
восстает против нее, немая гордость, без которой
он не мог бы вопреки всей безнадежности
положения выполнять свой долг художника. Под
влиянием боли, вызванной чтением книги, со дна
души поднимаются старые обиды, властно
овладевают сознанием художника. "Эмиль хотел
бы, чтобы я поместил на своих пейзажах женщин,
разумеется нимф, как у папаши Коро в лесах
Виль-д'Авре... Этакий кретин! И он приводит Клода
Лантье к самоубийству!"
Еще чего! Именно его,
Сезанна, похоронил этот "краснобай". Он
разделался с ним в два счета. Кончен! Мертв! Годен
на съедение собакам! Сезанн, ослепленный гневом,
ходит взад-вперед, сжимая кулаки. И вдруг
начинает неистово колотить по столу. "Нельзя
требовать от несведущего человека, - рычит
Сезанн, - чтобы он говорил разумные вещи о
живописи, но, Боже мой, как смеет Золя утверждать,
что художник кончает с собой оттого, что написал
плохую картину. Если картина не удалась, ее
швыряют в огонь и начинают новую". Разглядывая
одно из своих полотен, Сезанн, не владея собой,
дрожащими пальцами хватает его, пытается
разорвать. Полотно не поддается. Тогда он
скатывает его, ломает о колено и отшвыривает в
дальний угол комнаты.
"Золя! Золя!"
Сезанн успокаивается. Как поразмыслишь, все это,
право же, глупо. Если Золя дал образ Клода Лантье
таким, каким его видит, то, быть может, черты
характера Клода гораздо более присущи самому
писателю, чем Сезанну, которому романист их
приписывает. Возможно, Золя, подобно Лантье, убил
бы себя, если б ему пришлось на своей шкуре
испытать презрительное равнодушие публики.
Все в этой книге
сводится к понятиям чисто социальным:
честолюбию, успеху у масс, успеху денежному,
стремлению считаться мэтром и утвердить себя
"появлением" в свете, сопровождаемым звоном
золота и аплодисментами. Но ведь именно в этом
весь Золя. Все это так присуще Золя, успех ему
необходим, чтобы уверовать в себя, убедить себя в
том, что он таков, каким его считают, ибо его
грызет сомнение и он спасается от него лишь
каторжным трудом.
От Сезанна Золя в
общем-то взял только внешние черты. Изображая
непонятного художника, он представил его
неудачником. Возможно, и даже наверное, писатель
написал о том, чего он в глубине души сам боится.
Золя имел в виду дать образ Сезанна, но описал
самого себя. Всегда пишешь о самом себе.
Однако к чему этот
разговор? Продолжать разыгрывать дружбу,
взаимопонимание? Нет, нет! Это недостойно того,
чем они были друг для друга столько лет кряду.
Примириться, симулировать чувства, о нем!
Разочарование Сезанна глубоко и необратимо.
Отныне между ним и Золя все кончено. От нежной
дружбы, что была для Сезанна отдохновением, вдруг
повеяло могильным холодом. Одно лишь
воображение. Одна лишь видимость дружбы. Что ж! Он
ответит Золя. О, никогда в жизни Сезанн не
признается, что он смертельно ранен. Пусть все
остается по-прежнему, словно бы ничего не
произошло, словно "Творчество" не причинило
ему нестерпимой боли и Клод Лантье не Поль
Сезанн.
Силясь казаться
равнодушным, он в письме к Золя кратко сообщает о
получении книги:
"Дорогой Эмиль!
Я только что получил "Творчество",
которое ты мне любезно послал. Благодарю автора
"Ругон-Маккаров" за память, прошу позволить
пожать ему руку, вспоминая старые времена.
Под впечатлением прошлых лет.
Искренне твой
Поль Сезанн."
Письмо Сезанна -
неловкое и безличное. Но на большее он не
способен. По крайней мере он себя не выдал! Не
выдал волнения, охватившего его при мысли, что
это письмо, которое он посылает Золя, своему
другу, последнее..."
По материалам
книги А.Перрюшо "Жизнь Сезанна"./ Пер. с фр.;
Послесловие К.Богемской. - М.: "Радуга", 1991.
- 351 с.
Книга
на ОЗОНе
