Поль Сезанн: биография
Эпизоды из жизни: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
"...Наконец-то Поль
и Эмиль вместе. Осуществилась их заветная мечта.
Сезанн снимает меблированную комнату на улице
Фейантин, неподалеку от квартала Пантеон, где
живет его друг.
Золя, разумеется,
спешит повести Сезанна в Лувр, в Люксембург и,
конечно, в Версаль. "Месиво красок, какое
заключено в этих удивительно величественных
зданиях, сгносшибательно, ошеломляюще,
поразительно", - признает Сезанн. В особенности
Салон - ужас! - восхищает безмерно. Поль
вскрикивает перед каждой картиной Кабанеля,
Жерома, Мейссонье, Жан-Луи Амона, Пильса и других
официальных мэтров, которые в 1861 году выставляют
всякие там "Битвы при Альме", "Император в
Сольферино", "Фрина перед Ареопагом" или
же такие портреты, как "Портрет г-на Руэра,
министра земледелия".
Не теряя времени
Сезанн берется за работу. Он намерен поступить в
Академию художеств. Чтобы подготовиться к
экзамену, он записывается в мастерскую Сюиса и
работает там ежедневно с шести часов утра.
Мастерская Сюиса
помещается на третьем этаже старого дома в Сите,
на углу бульвара дю Пале и набережной д'Орфевр.
Организовал эту мастерскую папаша Сюис, в
прошлом натурщик. Много художников - среди них
и такие крупные, как Делакруа, Курбе,
Бонингтон, - подымалось по этой деревянной
лестнице, грязной и шаткой, в большой, голый,
прокуренный зал, обставленный лишь несколькими
скамьями, - зал мастерской. У Сюиса уроков не дают;
никто здесь не преподает, рисунков никто не
исправляет. За определенную месячную плату
ученику три недели позирует натурщик, четвертую
неделю - натурщица.
Мастерская Сюиса - очаг
крамолы. Здесь фрондируют, критикуя империю и
наиболее признанных художников. Здесь
зарождается будущее. Каждый начинающий художник,
который приходит в мастерскую, привносит сюда
свое недовольство, свои убеждения. Около шести
лет проработал тут молодой буржуа Эдуард Мане; в
этом году как раз он впервые - а ему уже под
тридцать - выставляется в Салоне; жюри приняло
два его полотна, одно из них "Испанец, играющий на
гитаре",
очень расхваливал Теофиль Готье.
Записался к Сюису и
некто Клод Моне, но его сейчас нет в Париже; он
служит в армии в Алжире. В мастерской Сюиса этот
двадцатилетный юноша завязал дружеские
отношения с Камилем Писсарро, уроженцем одного
из Антильских островов, который, желая посвятить
себя живописи, обосновался с 1855 года во Франции.
Писсарро никогда не работал в мастерской Сюиса,
но, бывая время от времени проездом в столице,
заходил сюда повидаться с друзьями.
В этой среде, для
него такой новой, не похожей на среду экской
школы рисования, Сезанн неизбежно должен был
чувствовать себя несколько принужденно. На свое
счастье, он встретил у Сюиса человека, которого
по крайней мере не смешил его акцент: то был один
из его земляков, носящий пышное имя Ашиль
Амперер. Они сразу сдружились. Своеобразный
человек! По своему физическому сложению карлик,
карлик, созданный природой точно под злую руку.
Огромная голова с шапкой волос, широкими прядями
ниспадающих на высокий лоб, посажена на
массивное, бесформенное туловище; грудная клетка
как бы сплющена, на спине горб. С таким туловищем
сочленяются тонкие, голенастые ноги. Но в этом
обезображенном теле горит пламенная душа.
У него, обойденного
природой, есть одна-единственная любовь -
красота, преимущественно женская, которая
преследует его, которую он неустанно и, по правде
говоря, зачастую с одержимостью маньяка
стремится передать сангиной, углем, красками,
причем он с такой нежностью пишет округлое,
пышное, женское тело, словно оно является его
вожделенной мечтой.
С Сезанном Амперер
готов часами спорить об искусстве. В Лувре он
тащит своего земляка к полотнам Рубенса, Тициана,
Джорджоне, Веронезе. Откинув со лба пышную гриву,
потрясая мушкетерской бородкой, он говорит,
вернее, кричит о своем страстном преклонении
перед этими великими колористами, королями
цветущей плоти, и под влиянием его речей Сезанн
еще сильнее предается своим романтическим
фантазиям. Лишь в одном вопросе, в вопросе о
Делакруа, Амперер и Сезанн никак не могут прийти
к соглашению. Сезанн стоит на своем: Делакруа
всем мастерам мастер; а по мнению Амперера,
Делакруа по меньшей мере нуль рядом с Тинторетто,
только краски переводит. Сказал тоже! Амперер,
считает Сезанн, "сильно пересаливает".
Постепенно Сезанн
сходится и с другими посетителями мастерской
Сюиса. Он знакомится со славным малым Антуаном
Гийеме - изящные золотистые усики, живые глаза,
приветливое лицо, прекрасная осанка. Его
представляют Писсарро. Писсарро, милейший
человек, добряк по натуре, сразу же привязывается
к Сезанну. Он считает, что сезанновские работы не
лишены оригинальности, и поощряет его, советуя
быть настойчивым: он, безусловно, создает
прекрасные полотна.
Эти дружелюбные
слова должны были оказать на Сезанна поистине
благовторное действие. Одну вещь он твердо для
себя усвоил в Париже: чтобы стать художником,
всему надо учиться сначала. С болью в душе отдает
он себе отчет в том, что ничего, решительно ничего
не знает. Какая нелепость! Уехать из Экса, бросить
намеченный, уже открывшийся путь! Прав был отец!
Сезанн в Париже всего лишь месяц с небольшим, а он
уже в минуты уныния - таких минут наберется много
- поговаривает о том, чтобы поскорее вернуться
домой и поступить на какое-нибудь торговое
предприятие.
Золя чуть не плачет
оттого, что его друг так быстро сложил оружие. Он
отваживается сделать ему внушение. Безуспешно. У
Золя самого положение далеко не из приятных. Но
ничто: ни лютая нужда, ни с каждым днем все
обостряющееся недомогание, ни отсутствие
уверенности в завтрашнем дне (если бы не мать, он
пошел бы в солдаты) - ничто не может омрачить
радость, какую ему доставила встреча с Сезанном.
Ах, как хочется помочь другу, поддержать его
советом! Он рад бы служить ему опорой. Да, он рад
бы руководить им! К сожалению, Сезанн вовсе не
расположен прислушиваться к нему. Бесконечные
тирады Золя выводят из себя и без того желчного,
недовольного собой, неуравновешенного,
обидчивого Сезанна. Вся эта болтовня только
озлобляет его.
Золя хотел бы
опубликовать сборник, объединив в нем три свои
поэмы, и не потому, что они удовлетворяют его, о,
нисколько, а потому, что он, по его выражению,
"устал молчать". Он изголодался по успеху;
преуспеть в самом материальном смысле этого
слова - вот что его заботит. Тревоги Сезанна
совсем иного свойства: его волнуют проблемы,
присущие искусству, которое он избрал, характер и
количество тех трудностей, которые вдруг
открылись перед ним; вот отчего его лихорадит,
вот что делает его таким вспыльчивым и
раздражительным. Возбудимость друга огорчает
Золя тем более, что ему невдомек, чем она вызвана;
он разочаровывается в своей привязанности к
нему. С изумлением и скорбью приглядывается он к
Сезанну и ставит ему в вину упрямство,
взбалмошность и безрассудство.
Конечно, дружба
Сезанна и Золя отнюдь не оборвалась. Однако
встречи их становятся все реже, так что видятся
они в общем сравнительно мало. Хотя Сезанн начал
портрет Золя, он пишет его урывками, только в том
случае, когда Золя осмеливается после обеда
постучаться к нему. Сезанн убегает, исчезает
на целые дни. Ни друзья, которых он завел себе в
мастерской Сюиса, ни его дорогой Золя, столь
трогательный в своей навязчивой любви, никто и
ничто не может успокоить Сезанна. В эти месяцы -
июнь, июль, - его смятение растет изо дня в день. Он
продолжает рисовать и писать у Сюиса, но всегда в
раздраженном состоянии и все с более явным
отвращением к самому себе и к тому, что он делает.
Отец был прав! Отец был прав! Кисти сами собой
ломаются в дрожащих от нетерпения пальцах
Сезанна. Однажды Золя узнает, что он покинул
Париж и уехал в Маркусси. Что сказать? Надо быть
совершенно безрассудным, чтобы до такой степени
поддаваться унынию. Золя устало пожимает
плечами.
В августе - приятная
неожиданность! - Сезанн, вернувшись из Маркусси,
бросается на шею Золя. Теперь они ежедневно
проводят по шесть часов вместе. По правде говоря,
Золя не без тревоги наслаждается обществом
друга. И действительно, никогда еще у Сезанна не
было такого неустойчивого настроения. Он то
заладит петь с утра до вечера один и тот же
дурацкий куплет; то вдруг потемнеет, как туча, и
все твердит: "Хочу немедленно уехать в Экс".
Такая мысль ни на миг не покидает его, хотя он и
виду не подает; но она гложет его, и от Золя это не
ускользает. Стоит лишь парижскому небу
нахмуриться, как Сезанн тут же мрачнеет от тоски
по своему далекому Провансу и начинает
недовольно фыркать. Блуждающим взглядом смотрит
он на свое полотно или рисунок, руки у него
опускаются, и в нем растет заглохшее было дикое
искушение бросить палитру, кисти и вернуться в
свой тихий городок, стать там лавочником,
приказчиком, кем угодно, лишь бы бежать, вырвать
из сердца свое нелепое желание и вновь обрести
покой. Золя огорчен, он старается переубедить
Сезанна, внушить ему, что он сделает непоправимую
глупость, если уедет обратно в Экс.
Стараясь в
последний раз удержать друга, Золя пускается на
хитрость: он предлагает Сезанну закончить его,
Золя, портрет. Сезанн с радостью хватается за эту
мысль. Увы! Радость его быстро угасает. Ничто в
этом портрете не нравится Сезанну. Ничто! Злой,
недовольный, он пишет и переписывает его.
Случается, что во время сеанса - Золя позирует на
редкость терпеливо, он нем и недвижим, "как
сфинкс", - кто-то из знакомых Сезанна робко
постучится к нему в дверь. Сезанн смотрит букой и
продолжает как ни в чем не бывало работать,
только кисти еще яростнее ходят в его руках;
непрошеный гость тут же исчезает. Нет, дело
решительно не идет! И никогда не пойдет, никогда!
Ну так вот, пусть Золя один раз попозирует ему
напоследок, и больше чтоб не было никаких
разговоров об этом портрете. К черту живопись!
На другой день Золя
приходит в назначенный час к Сезанну и застает
его в хлопотах. Посреди комнаты стоит раскрытый
чемодан, а Поль как бешеный носится вокруг него,
опорожняя ящики, опрокидывая все вверх дном, как
попало запихивая вещи в чемодан. "Завтра
еду", - бросает он на ходу. "А мой портрет?" -
восклицает Золя. "Твой портрет я только что
порвал, - отвечает Сезанн. - Сегодня утром я хотел
было его немного прописать, но, так как он
становился все хуже и хуже, я уничтожил его и
уезжаю".
Золя не произносит
ни слова. К чему слова? Золя проиграл. "Очень
может быть, что у Поля талант великого художника,
но у него нет таланта стать им", - приходит он к
грустному выводу в письме к Байлю. Сезанну
никогда не быть Сезанном.
Некоторое время
спустя Луи-Огюст, лукаво поблескивая глазами,
принимает в Эксе своего блудного сына.
Луи-Огюст выиграл.
Он очень доволен, что позволил сыну проделать
этот парижский опыт, который кончился так, как он
и предвидел, или, вернее, как желал. Ничто лучше
холодной струи действительности не отрезвляет
этих чересчур пылких фантазеров, не избавляет их
от несбыточных грез, не правда ли? Теперь уже
маловероятно, что Поль когда-нибудь вернется к
своему ребячеству: исцелен, полностью исцелен.
Лекарство подействовало превосходно: в этом
нетрудно убедиться, стоит лишь взглянуть на Поля.
И, правда, Сезанну,
по-видимому, так опостылели и Париж, и живопись,
что он переносит свою неудачу без тени горечи.
Испытываемое им чувство облегчения,
удовольствие, какое доставляет ему родной, вновь
обретенный Прованс, радость матери и обеих
сестер, которые счастливы, что он опять с ними, и
даже удовлетворение отца, пожалуй, чересчур
явное, вливают в него покой и беззаботность.
Наконец-то он такой, каким и должен быть молодой
человек! Поль Сезанн послушно поступает в
отцовский банк, где ему предстоит постигнуть
премудрость, необходимую для карьеры делового
человека.
Контора банкирского
дома на улице Булегон. Склонившись над
раскрытыми бухгалтерскими книгами, Сезанн
работает. Проценты, акции, дивиденды,
краткосрочные и долгосрочные ссуды, учет
векселей - цифры пляшут у него перед глазами. Как
ни старается он сосредоточиться, как ни пытается
приневолить себя. внимание его поминутно
рассеивается. Ему скучно, оживление его меркнет;
и порою в нем вспыхивают подсказанные
предательской памятью картины Парижа.
Мастерская Сюиса, разглагольствования Золя, его
мечты о славе... Что делает ныне Золя? Расстались
они холодно и с тех пор не переписываются. Байль
принят в Политехническое, сейчас он в Париже. В
свободные от занятий дни он, несомненно, видится
с Золя, гуляет с ним... Да ну! Не надо больше об этом
думать. Ни о чем не надо думать! Вздыхая, Сезанн
снова погружается в свои книги, но мысли его
витают Бог знает где.
Малейший предлог, и
Сезанн отлучается из конторы. Он бродит по
долине, подолгу любуется картинами природы;
давно знакомые, они каждый раз кажутся ему
новыми. Вот он замер на месте. Все чувства
напряжены, глаз оценивает краски и формы; дрожь
пронизывает его, когда он глядит на терзаемые
осенним ветром сосны и оливы, на устремленные к
свету черные веретенообразные вершины
кипарисов, на красную землю Толоне и на владычицу
далей, легкую, воздушную пирамиду горы
Сент-Виктуар, окрашенную в нежные тона фарфора,
то голубые, то розовые в зависимости от времени
дня.
Когда Сезанн
возвращается в банк (отец молча наблюдает за его
отлучками), узкая улочка Булегон кажется ему
особенно мрачной. Серый свет падает из окон на
серые книги. Серое на сером. Однообразие и застой.
"Страшная штука жизнь!" Сезанн с отвращением
отталкивает от себя всю эту непостижимую для
него тарабарщину. Мертвые цифры. Мертвое
существование. Глядя перед собой невидящим
взглядом, он невольно вспоминает плоть, сияющую
на полотнах Рубенса. Он вспоминает пламенные
речи, какие произносил Амперер перед творениями
Тинторетто, "самого мужественного из
венецианцев". Картины Лувра, картины
Люксембурга, картины Салона - какое пиршество для
глаз! Отточенный карандаш дрожит в пальцах
Сезанна; несколько линий, легкий набросок... Ах
нет, только не поддаваться нелепому искушению.
Нет! Нет!
Но карандаш
скользит сам собой. "Неизбывно желание
наше",- говорила святая Тереза.
Луи-Огюст
сокрушенно качает головой. На этот раз все
пропало. С некоторого времени он ясно видит, что
сын вот-вот ускользнет от него. Поль поминутно
исчезает. Кто-то в Жа де Буффан видел, как он
усердно малевал, сидя на корточках в траве. Снова
накупил он себе красок и холста. И снова
записался в школу рисования.
Отец и сын молча
глядят друг на друга. Так же как недавно считал
Золя, Луи-Огюст полагает, что слова бесполезны.
Поль никогда не проявлял ни малейшего интереса к
делам, впрочем, (Луи-Огюст соболезнующе пожимает
плечами), техника ведения их совершенно
недоступна его пониманию. К чему терять время на
пустые препирательства? В один из следующих дней
своего злополучного ученичества Поль написал на
банковском гроссбухе следующее двустишие:
Сезанн-банкир глядит с отчаяньем
во взоре,
Как сын художником становится в конторе.
Луи-Огюсту сейчас шестьдесят
три года. Если бы все шло, как ему хочется, он мог
бы вскоре позволить себе удалиться на покой и
передать наследнику деловые секреты и власть.
Ничего не поделаешь! Не будет у него преемника.
Живопись снова отняла у него сына. Ну что ж! Пусть
Поль поступает по своему желанию. В конце концов,
как говорит г-жа Сезанн, "малыш может себе это
позволить", а все благодаря отцу!
В школе рисования Сезанн
снова встречает прежних друзей. Он то ходит на
этюды за город, то работает в Жа де Буффан, где под
самой крышей устроил себе мастерскую. Луи-Огюст
окончательно примирился с призванием сына и в
доказательство нисколько не противится желанию
Поля прорубить окно в стене дома - должна же
мастерская быть хорошо освещена! - хотя внешний
вид Жа, пожалуй, от этого не выиграет.
Сезанну остается
возобновить свои отношения с Золя. Друзья все это
время не переписывались. Один только Байль в
конце осени послал Сезанну весточку и сообщил,
что Золя по-прежнему без работы и надеется в
ближайшее время поступить в фирму "Ашетт";
но Сезанн не подозревает, в какой жестокой нужде
живет Золя.
В ту лютую зиму 1861 года юный
поэт-идеалист - ему всего лишь двадцать один год, -
стремясь "овладеть рифмой", продолжает
слагать сотни александрийских стихов; он ведет
нищенское существование. У него нет ни денег, ни
хлеба, ни дров, а следовательно, и огня. Зачастую
Золя приходится закладывать все с себя, и тогда
ему даже не во что одеться. Спасаясь отхолода, он
заворачивается в одеяло, и дня на три-четыре
замуровывается в своей комнате. Золя живет
впроглодь. Силы постепенно оставляют его; он
болен. Причем это недуг не столько телесный,
сколько душевный: он болен главным образом от
сознания того, что "упускает не только
настоящее, но и будущее". Тем не менее его
надежда завоевать Париж не умерла.
С Байлем они видятся
неизменно по воскресеньям и средам, с ним Золя
говорит о прошлом, о будущем и, разумеется,
довольно часто о Сезанне. Золя никогда не
представлял себе, что Поль так быстро падет
духом, бросит все, едва споткнется о первый
камень. Какое малодушие! Борьбе и славе Сезанн
предпочел легкий, посредственный путь -
предпочел пошлое благоразумие.
Потом вдруг в январе
приходит письмо от Сезанна: он думает в ближайшее
время, приблизительно в марте, вернуться в Париж;
он снова рьяно взялся за живопись. Всю раннюю
провансальскую весну Сезанн работает. Он
чувствует, что переродился с тех пор, как снова
взялся за кисть. Сезанн мог бы, уподобясь Золя,
сказать, что в испытаниях вырос, что стал лучше
видеть и лучше слышать. Только теперь он
постигает истинную сущность своей натуры,
понимает, что ему свойственно непостоянство,
потребность в переменах и она, эта потребность,
вечно движет им и гонит его с места на место.
Сегодня в Эксе его преследует мысль о Париже;
завтра - Сезанн это отлично знает, - едва ступив в
Париж, он будет в свою очередь одержим мыслью об
Эксе. Нетерпеливый терпеливо присматривается к
себе. Ему нужен Экс, нужен Париж, нужны оба эти
города, только чередуя их, он сможет погасить
раздражительность, сможет освободиться от
внутренней неудовлетворенности. Он сделает этот
ритм законом своей жизни. Наученный опытом, он
превратит эту слабость в силу."
По материалам
книги А.Перрюшо "Жизнь Сезанна"./ Пер. с фр.;
Послесловие К.Богемской. - М.: "Радуга", 1991.
- 351 с.
Книга
на ОЗОНе
